Я к Вам пишу...

В Москву вернулась, когда уже Ване плохо было. Писала я Вам давеча, что князь Петра Голованов в имение его взял, они с Артемием, княжичем молодым, с детства дружили. И поначалу-то все ладно было, Ваня старого князя ослушаться не смел, вроде и пить бросил, и хорошо все было-то, да только случилось там что-то – не знаю, поругались они. Осерчал старый князь, да выгнал обоих. Они на Москву вернулись, и снова пить-кутить по кабакам. Потом-то князь Петр приезжал, маменьке в ноги кланялся, прощения просил, что вспылил. «Дурак я, – говорит, – старый, гордость взыграла, мальчишку приструнить не мог. Обиделся. Прости меня, матушка, и сына моего непутевого прости», – плачет стоит, убивается. Да что уж плакать-то было, слезами Ванечку нашего не вернуть…

Простила его матушка и я простила. Что уж теперь. Коль виновен, Господь его вразумит, не мое дело других судить. Как раз на Прощеное он приехал, на девять дней Ванечке. Ну как не простить, коль все друг у друга прощения просили.

И у Вас, Роман Сергеевич, я прощения прошу, коль обидела чем, может словом каким, невниманием, тем, что пишу редко. Простите грешную рабу Божию Варвару, и да простит меня Бог так, как я прощаю Вас.

Пока письмо мое до Вас долетит, наверное, уже и Светлое Христово Воскресение настанет. Вспомяните там обо мне и братце моем Николае, пусть он домой вернется…

Что-то я, Роман Сергеевич, все о грустном и о грустном – начала про весну рассказывать, а снова к своим горестям вернулась. Не отпускают они меня, уж простите. Может, просто, мало времени прошло, а может, и постовое уныние на меня накатило. Уныние – грех смертный, сие мне ведомо, да только никак почему-то не проходит. Села писать Вам, думала развеяться, а выходит только еще на Вас груз своих мыслей и забот переложила.

Тетушка Катерина в имение зовет, да и тетка Параша моя тоже на свежий воздух просится, только хочется мне Ольгушу мою дождаться, по душам поговорить, а там уже и ехать можно будет.