Я из огненной деревни

– Ну, утекаем теперь, тётка!

Она прогоняла меня, а это видит, что делается, дак и они: «Бежим!» Собрались, вышли. Дак и та женщина, что за сыновьями забегала, идёт. И дочка моя старшая бежит. А там вода была такая, яма большая, дак она, моя дочка, с её сыном упали в эту яму да давай топиться, а она стоит да говорит:

– Не топитесь, детки мои, не топитесь!

А немец, как пострелял ту семью, давай по ним бить. Они тогда из воды той да к нам, где я. И мы все – утекать.

Вопрос: – Они сами топились, хотели утопиться?

– Сами уже утопиться, со страху, дети эти наши, мать: «Не топитесь, деточки мои, – говорит, – вылезайте». Дак немцы стали эти строчить оттуда… Ну, мы попрощались уже тут на дворе, они со своими и я со своими, мы прощались, ведь нас уже убьют. Уже с естой стороны машина, и впереди часовые стоят по опушке леса.

Вопрос: – А слышно, что всюду стреляют?

– Стреля-яют! По всем посёлкам стрельба идёт…»

Убивают. Семью за семьёй. Хату за хатой. Машина работает, машина, каждый винтик которой – тоже вроде бы люди. Идут по улице двуногие, присматриваются, чтобы не пропустить хату, «душу» – старательно работают. О чём-то же между собой рассуждают на человеческом языке, и у каждого в черепной коробке 10 миллиардов клеток мозгового вещества. Все «законные» 10 миллиардов.

«…Приходят в хату, – свидетельствует, вспоминает Ганна Микитовна Синица, – а у нас так были две хаты и одни двери во так сюда выходят, а тут печка. Дак как мама у печки собиралась уже нам завтракать подавать, стояла, и они вошли только, – их трое шло к нам, – и так один из винтовки выстрелил. Выстрелил в неё. А я стояла вот так, за дверями в другую половину, и невозможно было им меня убить, дак они, как в неё выстрелили, а она перешла ещё в ту хату и через порог упала. Только: «Детки!» Как она уже упала, я тогда закричала и взлетела на печь. Уже ж деваться некуда. Я на печь, и эти за мной: братиха с девочкой, и соседняя девка, и сестра моя. И я повалилась вдоль стены, так вот, а потом рядом со мной сестра, а эти уже так – на нас полетели. Пули разрывные были – стали у печки вот так, стали и стреляли. Прямо на печь стреляли. Один – с кровати. Ну что, постреляли, постреляли, тогда буфет у нас этот был. Они всё по столикам лазили. Что уже они искали, я не знаю.

Когда они вышли из хаты, так я тогда: что мне, думаю, сделать? А у нас вокруг печи был ход – отец у нас столяр был, дак он там доски клал и всё окна делал. Я ещё не думала, что они будут жечь, даже и не думала. А боялась, что с печи будут сбрасывать этих убитых. Так давай я залезу за печку. Легла в эту запечь. Потом думаю: не, не буду я тут, а то меня тут убьют. Я думала, что это наш один посёлок жгут, а дед же тут жил, на Хватовке… Дак я думаю: дед придёт, и он тогда меня, убитую, не найдёт тут. Тех найдёт, а меня – не. Вылезу я назад. Правда, я снова вылезла, на своё место легла. Ну лежу.

Приходят снова эти немцы. Снова по хате этими своими подковами – ходят всё, ходят. Что они искали? Правда, одеяло у нас было пуховое. Забрали его сразу. А так ещё ничего тогда не брали. Патефон стоял. Поиграли нашу пластинку послушали: «Полюшко-поле» была пластинка. Посвистели и ушли.

Полежала, полежала. Думаю: не, буду как-то выбираться. Они уже хату открыли, хлев открыли, корову выгнали. Поглядела я в одно окно, в другое…»

Яков Сергеевич Стринатка – помнит, свидетельствует:

«…А стрельба: та-та-та! Потом гляжу: идут двое в соседний двор. Не – три немца. Они Владимира этого, Добровольского, за воротник – и в хату. Я говорю:

– Что такое?

Ну, они там уже стреляют очередью.

Постреляли, потом – другая хата была, новая. Видим – пошли в ту хату. Там постреляли. Ну, и видим – сюда идут.

Вот они приходят сюда. А мы как сидели: хозяин за столом, я – р-раз отскочил от него, чтоб отстраниться. Сел на постель. Слышим, они все: га-га, га-га. А в хате филенчатые двери. Открываются. Он старуху – сюда, потом как пихнул – она бежала, бежала, чуть не повалилась. Только что-то стала говорить, а он из автомата: тр-р-тр-р! А я уже… А у меня темно, темно в глазах, я уже не знаю. Сижу на постели. А тот сын хозяина – раз, встал над столом, дак они: тр-р-тр-р! Тот туда съехал. А потом они – на меня, я валюсь… Когда я валился, дак пуля – вот сюда, в плечо, сюда и сюда – четыре пули во мне. Я так и мёртвый был.

Сколько я там лежал – не знаю. Потом подхватился. А у меня голосовые связки повредило, дак я хочу: «Я живой!» А оно не говорится, ничего не говорится. Думаю, надо прятаться. И не знаю, что у меня ещё и рука перебита. Чтоб не увидели через окно, я – раз на колени, тогда слышу – у-ух, у меня рука! Я руку так сюда и пополз под печь. А подпечье это как раз напротив окна. Думаю, ноги видны. А там пол старый, хата старая была, я половицу подымаю…