Я из огненной деревни

– Гарнизона не было, а полицейские были. Тут они собирались, свои и отовсюду. Тут уже они прятались или, кто их знает, боялись партизан. Прятались по хатам.

Ну, так мой хозяин говорит:

– Повели дзержинские полицейские свои семьи. Потом мы слышим, что получился выстрел в школе.

Около школы такой выстрел, что прямо страшно! Мой хозяин вышел на улицу и другой сосед. Сидим. И сейчас идёт машина. А у меня эта невестка, как вам сказать, гостит, дак невестка говорит:

– Знаете что, наверно, и нас поубивают.

И пришёл её мальчик. И обуты ноги его в лаптях, в этих, в резиновых. В войну обували в резину. Дак она говорит:

– Сынок мой, сынок, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж очень будут ножки долго гореть. В резине.

А я говорю:

– Что ты говоришь, Вольга, что ты говоришь!

– Чувствуется, что будем гореть, что нас убьют.

А я ей говорю:

– Не-а!

Вот, скажите: може, сердце… Я вот как чувствую, что жива буду. Я ей отвечаю:

– Мы, говорю, живы будем.

А она говорит:

– Я чувствую, убьют.

Вопрос: – А сколько тому мальчику было?

– А лет так, може, восемь. Тогда видим, машина приходит. И сразу эта машина поворачивается орудием, или как его. И мы так это заплакали и говорим:

– Ой, будут бить, бить, наверно, по деревне.

Испугались. А моя свекровка говорит:

– Пойду, може, они по яички пришли, дак пойду я, говорит, хоть яички соберу да отдам им.

Уже откупались. Душу… Она пошла, и эта с мальчиком – вслед. Как они пошли, и к ним пошли три немца. И у них, у свёкра, получился выстрел. Мы вот так, как за частоколом, жили. Как получились выстрелы в их квартире, мы плакать все стали. А мой хозяин говорит:

– Не плачьте. Это не за вами машина пришла, а за мной.

Он думал, как раньше забирали мужчин в лагерь, так и теперь. А я ему отвечаю:

– За кем она ни пришла, а нам всё одно плакать.

Тогда он говорит:

– Ну, давайте глядеть, може, это они курей бьют. Може, вышли, в хлеву кабана бьют.

Не-а, и кабан выскочил, и куры ходят. Не, свёкра семью убили. И сейчас, как только убили, – идут втроём к нам. Вот же рядом так.

К нам пришли…

Это – как кому жить остаться. Идут, а мы так все руки стали ломать, что уже надо расстаться с этим светом, идут же… Подошли к калитке к нашей и так что-то цоп… Не, не так. Шли они и что-то вернулись на крыльцо.

Може, там ещё не убили душу. Мы поняли уже сами после. Они это… Душа одна… Эта девочка, она, видать, как ожила – приглушили, что ли, – она заплакала. Назад вернулись, и слышу – выстрел получился – они добили эту девочку. И пошли назад. А мы всё равно стоим, дожидаемся. И сами растерялись, и не знаем, что делать. Потом идут они назад – прямо к нам в калитку. Идут и стали у калитки. А мы так на них в окно смотрим, а они на нас – и так плачем мы! Потом они что-то… А задний, один, залопотал, по-немецки говорить стал – и пошли назад через улицу. Потому что там крайний остаётся ещё двор. Они пропускают тот двор. Дак они пошли в тот двор, а в том дворе, мы знаем, что никого нема, там уже вышли, утекли с того двора. Дак я говорю… Не-е, он говорит:

– Валечка, – это у нас дочка, – сходи погляди, что там у деда.

Она пошла – она не могла отцу отказать и пошла. Это – когда они уже ушли. Поглядела: а там все убитые, девочка та, видать, хотела в дверь, они её тут и убили. Как бежит наша Валечка:

– Татка мой! (Лезет через забор и так во!) Папочка мой!..

Показывает нам: утекайте! Вскочила в хату.

– Убили уже всех, папочка, у дедушки. Утекаемте, татка!..

А дед, говорит, лежит около стола, и так через всю комнату кровь течёт…

Я в эту руку взяла хлопца, а в эту – девку и пошла. И захожу в соседний двор…

А дети ж уже видели убитых, дак они:

– Мамка наша родная, спаси нашу жизнь, спрячь нас куда-нибудь.

Говорю:

– Детки мои, жито маленькое, ни быльняка нигде нема ещё, куда ж я вас, детки, спрячу.

Поздняя ж такая весна была. Оно не выросло ещё нигде ничего. И говорю:

– Я не могу вас, детки, схоронить… Как сумеете, так спрятайтесь.

А жена соседа просится у своего:

– Бежимте! Бежимте! Сенечка, бежимте!..

А он говорит:

– Не, никуда не пойдёшь, – и заворачивает ребёнка в платок вязаный, большой, а нам говорит: – А вы выйдите.

Ну, раз «выйдите» – може, и нас убили б там вместе с ними – ну, раз «выйдите» – мы и ушли. За этих за двоих детей – и ушла. Разломала такой высокий частокол, перелезла с детьми, через один двор вышла на улицу. Там стоит женщина.

– Тёточка, говорю, наших родителей убили, а куда ж мы денемся?

А она говорит… Вообще, нарвалась на самостоятельную женщину. Она говорит:

– Знаете что, побежимте в лес, я забегу за своими сыновьями, и побежим в лес.

– Ну, говорю, побежим.

Я ещё во двор зашла, ещё зашла, захожу в этот двор – гонят меня из этого двора:

– Иди, иди от нас!

Вроде это их убьют за моих детей. Я говорю:

– Мне уже дальше некуда идти. Я уже никуда не пойду. Я уже остаюсь у вас.

Они выскочили, поглядели, а у ихнего дядьки – через улицу так жил – восемь душ семьи… И там эти деточки и мать вышли и сели на огороде своём и вот так ручечками просились, расставивши, а он их – вот так подряд стреляет, стреляет – всех пострелял… Дак хозяйка повидала это, вскочила во двор и говорит: