Я исповедуюсь

Лаура вернулась из Алгарве черная от загара. Мы встретились на кафедре среди обычной суеты и срочных сентябрьских пересдач, она спросила меня про Сару, я сказал: понимаешь… и она больше не расспрашивала. Хотя мы провели потом два часа в одном помещении, но больше не перекинулись ни словом и делали вид, будто не видим друг друга. Несколько дней спустя я обедал с Максом, потому что мне пришло в голову издать альбом, который назывался бы так же, как выставка, и в котором были бы все портреты. Размером в лист, как тебе кажется? По-моему, это превосходная мысль, Адриа. И оба пейзажа. Конечно с двумя пейзажами. Дорогое издание, хорошо сделанное, без спешки. Конечно хорошо сделанное. Мы немного поспорили о том, кто из нас будет оплачивать издание, и сговорились на том, что заплатим пополам. Я принялся за дело с помощью ребят из «Артипелага» и Бауса. И я радовался, мечтая о том, что мы сможем начать новую жизнь, ты будешь дома, разумеется, если захочешь жить со мной, в чем я не был уверен, если тебе это понравится и если ты выбросишь из головы все свои странные мысли. Я поговорил со всеми врачами. Далмау мне сообщил, что, судя по его сведениям, Сара чувствовала себя еще не очень хорошо и не стоило торопиться забирать ее домой. Доктор Реал права. И для нашего же душевного здоровья лучше пока не строить особых планов на будущее. Нужно научиться продвигаться вперед потихоньку, день за днем, поверьте мне. Лаура остановила меня как-то раз в коридоре около аудитории и сказала: я возвращаюсь в Упсалу. Мне предложили работу в Институте истории языка и…

– Это здорово.

– Для кого как. Но я уезжаю. Если тебе нужна будет помощь, я в Упсале.

– Лаура, мне ничего не нужно.

– Ты никогда не знал, что тебе нужно.

– Согласен. Но сейчас я знаю, что не приеду к тебе в Упсалу.

– Я тебе все сказала.

– Ты же не можешь ждать, пока другие…

– Эй!

– Что?

– Это моя жизнь, а не твоя. И инструкции к ней сочиняю я.

Она встала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Если мне не изменяет память, больше мы не виделись. Я знаю, что она живет в Упсале. Что она опубликовала шесть или семь неплохих статей. Я скучаю по ней, но надеюсь, что она встретила человека более честного, чем я. А тем временем мы с Максом решили, что альбом должен стать сюрпризом для Сары, – прежде всего для того, чтобы она нас не отговорила. Нам хотелось, чтобы наш энтузиазм встряхнул ее, чтобы она заразилась им. Поэтому мы попросили написать небольшую вступительную статью Жуана Пере Виладеканса, и он с большим удовольствием согласился. Он в нескольких строках сказал так много про творчество Сары, что я расстроился при мысли о том, что в ее рисунках кроется столько деталей и граней, которых я прежде не замечал. Как и в твоей жизни было столько граней, которых я не сумел постичь.

Постепенно, наблюдая за тобой в больнице, я обнаружил в тебе женщину, способную руководить миром и пальцем не шевеля, а только лишь рассуждая, отдавая распоряжения, спрашивая, подсказывая, умоляя и смотря на меня тем взглядом, который и по сей день пронзает меня насквозь и ранит меня любовью и бог знает чем еще. Ведь у меня совесть была нечиста. Ты написала мне имя: Альпаэртс. Но я не был уверен, что это настоящий владелец скрипки. Я только знал, что это не то имя, которое написал мне отец в своеобразном завещании на арамейском языке. Я не говорил тебе, Сара, но я не делал ничего, чтобы выяснить это. Confiteor.

В тот серый и неспешный вечер, без посетителей – что уже становилось привычным, ибо у людей множество своих дел, – ты сказала мне: побудь еще немного.

– Если Дора разрешит.

– Разрешит. Я ее попросила. Мне нужно тебе кое-что сказать.

Я уже заметил, что вы с Дорой мгновенно нашли общий язык с самого первого дня и понимали друг друга почти без слов.

– Сара, мне кажется, не нужно…

– Эй, посмотри-ка на меня.

Я с грустью посмотрел на нее. Она еще была с длинными волосами, очень красивая. И ты сказала мне: возьми меня за руку. Вот так. Нет, повыше, чтобы я видела.

– Что ты хочешь мне сказать? – спросил я, боясь, что ты сейчас опять заговоришь о скрипке.

– У меня была дочь.

– Что-что?

– В Париже. Ее звали Клодин, она умерла двух месяцев от роду. На пятьдесят девятом дне жизни. Я, должно быть, была плохой матерью, потому что не заметила ее болезни. Клодин, с глазами черными как уголь, беззащитная, она часто плакала. А однажды с ней случилось что-то непонятное. Она умерла у меня на руках, когда я везла ее в больницу.

– Сара…

– Нет ничего ужаснее, чем видеть, как умирает твой ребенок. Поэтому я больше не хотела детей. Мне казалось, что это будет несправедливо по отношению к Клодин.

– Почему ты никогда мне об этом не рассказывала?

– Это была моя вина, я не имела права делиться болью с тобой. Теперь я снова увижу ее.

– Сара…

– Что?

– Это была не твоя вина. И ты не должна умирать.

– Я хочу умереть. Ты это знаешь.

– Я не дам тебе умереть.

– То же самое я говорила в такси Клодин. Я не хочу, чтобы ты умирала, не умирай, не умирай, не умирай, не умирай, Клодин, слышишь, крошка?