Я исповедуюсь

Я ушел из больницы с камнем на сердце. Дома я машинально бродил по сотворенному мною когда-то миру, глядя на корешки книг, но не видя их. В другое время я бы с большим удовольствием наведался в шкафы с прозой на романских языках, где многое напоминало мне о часах, проведенных за чтением любимых книг; а посещение отдела поэзии неизбежно заканчивалось тем, что я брал с полки книгу, украдкой открывал наугад и читал пару стихотворений, – как будто моя библиотека была раем, а стихи – вовсе не запретным плодом. Прежде, войдя в отдел эссеистики, я чувствовал себя своим в кругу тех, кто однажды решил упорядочить свои размышления, а теперь ходил повсюду как слепой, как в воду опущенный, видя только страдание в глазах Сары. Работать не было сил. Я садился перед кучей исписанных листков, пытался перечитать то, на чем остановился, но тут передо мной возникала ты, говорившая: убей меня, если любишь, или лежащая в постели годами, неподвижная, невозмутимая, и я, выбегающий каждые пять минут из твоей комнаты, чтобы закричать от бешенства. Я спросил у Доры, сохранили ли они твои состриженные волосы…

– Нет.

– Вот черт…

– Она попросила их выбросить.

– Ну что же это такое…

– Да, очень жаль. Я тоже так считаю.

– И вы ее послушались?

– Попробуй не послушаться вашу жену.

Ночи превратились в нескончаемую бессонницу. Чтобы заснуть, я стал прибегать к странным занятиям, например перечитывал тексты на иврите, который совсем позабыл, потому что мне почти не случалось работать с ним. Я отыскал тексты пятнадцатого и шестнадцатого веков и современные и увидел как живую почтенную Ассумпту Бротонс – в пенсне и с улыбкой, которую я сначала принял за выражение симпатии ко мне, однако потом оказалось, что это было, если не ошибаюсь, что-то вроде застывшей гримасы. У нее было невероятное терпение! Такое же терпение требовалось и мне.

– Achat.

– Ашат.

– Achat.

– Ахат.

– Прекрасно. Это вам понятно?

– Да.

– Schtajm.

– Штайм.

– Прекрасно. Это вам понятно?

– Да.

– Schalosch.

– Шалош.

– Прекрасно. Это вам понятно?

– Да.

– Arba.

– Арба.

– Chamesch.

– Хамеш.

– Превосходно.

Но буквы плясали у меня перед глазами, потому что мне было на все наплевать, потому что я хотел одного – быть рядом с тобой. Я ложился в кровать к утру и в шесть все еще лежал с открытыми глазами. Я забывался тяжелым сном на несколько минут, но к приходу Лолы Маленькой уже был на ногах, выбритый, вымытый и готовый – если у меня не было лекций – отправиться в больницу, чтобы не пропустить чуда, если вдруг милосердный Господь его сотворит.

Наконец как-то ночью мне стало до того стыдно, что я решил встать на место Сары по-настоящему, постараться понять ее до конца. На следующий день Адриа нарочно попался на глаза Доре, которая не так сильно боялась, как я, но выражалась очень уклончиво, потому что в Сарином случае болезнь была не столь необратима, чтобы закончиться смертью; потому что она могла, конечно, провести годы в таком положении; потому что… и я не мог не выступить в защиту Сары, чьи аргументы сводились к одному: сделай это из любви ко мне. Я опять оказался один. Один на один с твоей просьбой, с твоей мольбой. И я чувствовал, что мне это не под силу. Но однажды вечером я сказал Саре: да, я сделаю это. А она улыбнулась и ответила: если б я могла двигаться, то встала бы и расцеловала тебя. А я говорил это, зная, что лгу, потому что не имел ни малейшего намерения осуществлять твою просьбу. Я все время лгал тебе, Сара. И в этот раз, и когда говорил, что прилагаю усилия, чтобы вернуть скрипку… Я возвел поистине грандиозное здание лжи, и все только для того, чтобы выиграть время. Выиграть время для чего? Чтобы бояться и думать: день прошел, и слава богу, или что-то в этом духе. Я посоветовался с Далмау, и он мне рекомендовал не вовлекать в это доктора Реал.

– Слушайте, вы говорите так, будто речь идет о преступлении.

– Но это и есть преступление. По нынешним испанским законам.

– Тогда почему вы мне помогаете?

– Потому что одно дело – закон, а другое – те случаи, которые закон не решается учитывать.

– Иначе говоря, вы согласны со мной?

– Чего вы от меня хотите? Чтобы я подписал какое-нибудь заявление?

– Нет. Извините. Я… ну…

Далмау взял меня за плечи, усадил и, хотя мы и были у него в кабинете, одни во всей квартире, понизил голос. В немом присутствии шокированного Модильяни в желтых тонах он прочел мне краткий курс по оказанию помощи в смерти от любви. Я же понимал, что эти знания мне никогда не пригодятся. Я провел пару достаточно безмятежных недель, пока наконец Сара меня не спросила: когда, Адриа? Я открыл рот. Посмотрел на треклятый потолок, потом на Сару, не зная, что сказать. И пробормотал: я поговорил с… я… что?