Я исповедуюсь

– Ну разумеется, – сказала врач. И взяла у него букет так, как если б он предназначался ей.

Сара закрыла глаза, будто она бесконечно устала.

54

Бернат и Текла пришли к ней первыми. В смущении они не знали, что сказать. У Сары не было желания ни улыбаться, ни шутить. Она сказала: спасибо, что пришли, – и замолчала. Я стал было говорить, что, как только будет можно, мы поедем домой и все так обустроим, чтобы ей там было удобно. Но Сара лежала и смотрела в потолок, даже не думая улыбаться. Бернат, собравшись с духом, сказал: знаешь, Сара, я ездил в Париж с квартетом и играл в зале Плейель, том самом, где когда-то играл Адриа.

– Правда? – воскликнул Адриа с удивлением.

– Да.

– А откуда ты знаешь, что я там играл?

– Ты сам мне говорил.

Будем ему рассказывать, что мы с тобой познакомились там? Не без помощи маэстро Кастельса и твоей тетушки, не помню уж, как ее звали. Или это останется нашим секретом?

– Можно сказать, мы с Сарой там и познакомились.

– Вот как? О, как красиво! – Бернат кивнул на гортензии Миньона.

Текла тем временем подошла к Саре и коснулась ладонью ее щеки. Она долго молча гладила ее, пока мы с Бернатом делали вид, что все замечательно. А дураку Адриа это не приходило в голову: если он хотел, чтобы она, чтобы Сара, если он хотел, чтобы она его замечала, надо было прикасаться к ее щеке, а не к мертвым рукам. Они не мертвые. Просто уснули.

Когда они остались одни, Адриа коснулся рукой ее щеки, но Сара молча резко отвернулась.

– Ты сердишься на меня?

– У меня есть проблемы посерьезнее, чем сердиться на тебя.

– Извини.

Они замолчали. Жизнь рассыпала перед нами осколки стекла, и мы могли сильно пораниться. Ночью, открыв все балконы из-за жары, Адриа слонялся по квартире словно призрак, не зная, что делать, и возмущался самим собой, потому что в глубине души ему казалось, что это он пострадавший. Мне стоило немалого труда понять, что пострадавшей была ты, и только ты. Поэтому через два или три дня я сел у твоей постели, взял тебя за руку, заметил, что она ничего не чувствует, осторожно положил ее обратно, потом погладил тебя по щеке и сказал: Сара, я предпринимаю необходимые действия, чтобы вернуть скрипку владельцам. Она ничего не ответила на мою полуправду, но и не отвернулась. Через пять минут, тянувшихся вечность, она наконец сказала тихо и откуда-то из глубины «спасибо», и я почувствовал, что у меня сейчас хлынут слезы из глаз, но вовремя сдержался, сознавая, что я в этой палате не имею права плакать.

– «Или в состоянии, которое я сама без принуждения рассматриваю как недостойное меня». Вот так там написано.

– Легко сказать.

– Совсем нет. Сформулировать было непросто, но теперь у меня в завещании написано так. И я составила его в полном и ясном сознании.

– Ты не в полном сознании. Ты – в полном унынии.

– Не путай божий дар с яичницей.

– Что?

– Я – в полном сознании.

– Ты – жива. И можешь жить дальше. Я всегда буду рядом.

– Я не хочу, чтобы ты был рядом. Я хочу, чтобы ты проявил мужество и сделал то, о чем я прошу.

– Не могу.

– Ты трус.

– Да. Трус.

Мы услышали, как в коридоре говорят «cinquantaquattro» и «это здесь, здесь». Дверь в палату открылась, и я улыбнулся людям, которые вошли, прервав наш разговор. Друзья из Кадакеса. Они тоже знали про розы.

– Смотри, какие красивые, Сара.

– Очень красивые.

Сара слабо улыбнулась и вела себя очень вежливо. Она сказала, что чувствует себя хорошо, что не надо переживать. И друзья из Кадакеса ушли через полчаса, немного успокоенные, потому что приехали, не зная, что сказать ей, бедняжке.

Много дней подряд разные посетители прерывали наш разговор, который был об одном и том же. Спустя пятнадцать или двадцать дней, с тех пор как она пришла в себя, она попросила меня, когда я уже собирался отправиться домой, поставить перед ней картину Миньона. Несколько минут она с жадностью рассматривала ее не моргая. И вдруг разрыдалась. Именно эти слезы и заставили меня проявить мужество.

55

Выставка открылась без тебя. Организаторы не могли ее отложить, потому что календарь был расписан на ближайшие два года, а Сара Волтес-Эпштейн не сможет прийти на выставку, но вы уж решите точно, чего вы хотите, и скажите мне. Ведь теперь можно все записать на камеру!

За несколько дней до того Сара призвала нас с Максом к себе и сказала: я хочу добавить два рисунка.

– Какие именно?

– Два пейзажа.

– Но… – Макс оторопел. – Это ведь выставка портретов.

– Два пейзажа, – продолжила Сара, – два портрета души.

– Какие именно? – спросил я.

– Мой пейзаж Тоны и апсида церкви Сан-Пере дел Бургал.

Я остолбенел от твоей твердости. А ты уже давала указания: оба лежат в черной папке, которая осталась в Кадакесе. Рисунок с пейзажем Тоны будет называться «In Arcadia Hadriani», а второй – «Сан-Пере дел Бургал: видение».

– А чьей души это портреты? – Максу нужно было все объяснять.

– Кому надо, знает.

– Anima Hadriani[410], – сказал я, готовый то ли расплакаться, то ли рассмеяться, точно не знаю.

– Но организаторы…

– Черт побери, Макс! На пару рисунков больше! А если у них не выделено больше средств, пусть вешают без рамы!