Я исповедуюсь

Он толчком заставил ее согнуться, прижал к полке, на которой хранились сосуды с зерном. Наконец-то она стояла голая, роскошная, рыдающая. И эта грязная свинья дала Али Бахру войти в себя, и это было такое блаженство, которого я не найду даже в раю, вот только эта женщина без конца всхлипывала, а я слишком забылся и закрыл глаза, унесенный волнами бесконечного блаженства, хвала В… о, наконец-то!

– И тут я почувствовал этот ужасный укол и, открыв глаза и очнувшись, почтенный кади[348], увидел перед собой глаза этой безумной и ее руку, все еще сжимавшую шампур, которым она пронзила меня. И от боли я не смог завершить молитву зухр.

– А как вы думаете, по какой причине она решилась напасть на вас именно тогда, когда вы погрузились в молитву?

– Думаю, она хотела украсть у меня корзину с финиками.

– Как, вы говорите, зовут эту женщину?

– Амани.

– Приведите ее, – сказал судья двум близнецам.

На колокольне церкви Консепсьо пробило полночь, затем час. Машин на улице давно уже почти не было слышно, Адриа не хотел вставать ни в туалет, ни для того, чтобы заварить ромашку. Ему не терпелось узнать, что скажет кади.

– Во-первых, тебе надлежит знать, – сказал кади, – что вопросы здесь задаю я. Во-вторых, тебе надлежит помнить, что если ты солжешь, то заплатишь за это жизнью. Говори!

– Почтенный кади, к нам в дом вошел незнакомый мужчина.

– С корзиной фиников?

– Да.

– Он хотел тебе их продать?

– Да.

– А почему ты не захотела купить их?

– Мне не разрешает отец.

– Кто твой отец?

– Азиззаде Альфалати, торговец. К тому же у меня нет денег.

– Где твой отец?

– Его заставили выгнать меня из дома и не оплакивать меня.

– Почему?

– Потому что я обесчещена.

– И ты так спокойно сообщаешь об этом?

– Почтенный кади, вы сказали мне не лгать, иначе я расстанусь с жизнью.

– Почему ты обесчещена?

– Меня изнасиловали.

– Кто?

– Мужчина, который хотел продать мне финики. Его зовут Али Бахр.

– Почему он это сделал?

– Спросите об этом его. Я не знаю.

– Кто ты такая, чтобы указывать мне, что я должен делать!

– Простите, почтенный кади, – произнесла она, опуская голову еще ниже. – Но я не могу знать, почему он это сделал.

– Ты его завлекала?

– Нет. Никогда! Я скромная женщина.

Повисла тишина. Кади внимательно смотрел на девушку. Наконец она подняла голову и сказала: я знаю. Он хотел украсть у меня украшение, которое я носила.

– Какое?

– Медальон.

– Покажи мне его.

– Не могу. Он украл его. А потом изнасиловал меня.

Добрейший кади, когда Али Бахр предстал перед ним вновь, терпеливо дожидался, пока уведут женщину. Едва близнецы закрыли за ней дверь, он тихо спросил: что за медальон ты украл, Али Бахр?

– Медальон? Я?

– Ты не крал никакого медальона у Амани?

– Лгунья! – И он поднял руки. – Обыщите меня, кади!

– Так, значит, это ложь?

– Бессовестная ложь! Нет у нее никаких украшений, только шампур, чтобы всаживать его в тело тому, кто в ее доме прерывает разговор, дабы совершить молитву зухр или ахр, я уж не помню точно, когда это случилось.

– Где шампур?

Али Бахр вытащил из-под одежды шампур, который он носил с собой, и подал его на вытянутых руках, словно подносил дар Всевышнему.

– Вот с ним она на меня напала, добрейший кади.

Кади взял в руки шампур, из тех, на которые насаживают куски ягнятины, рассмотрел его и кивком приказал Али Бахру выйти. Он сидел задумавшись, ожидая, когда близнецы снова приведут к нему преступницу Амани. Он показал ей шампур:

– Твой?

– Да! Откуда он у вас?

– Ты признаешь, что шампур твой?

– Да. Мне же надо было защищаться от мужчины, который…

Кади обратился к близнецам, подпиравшим стену в глубине комнаты.

– Уведите эту падаль, – сказал он, не повышая голоса, утомленный обилием зла в мире.

Торговец Азиззаде Альфалати не должен был пролить ни одной слезы, ибо плакать из-за побиваемой камнями женщины – грех, оскорбляющий Всевышнего. Не мог он также выказать ни малейшего признака скорби, хвала Милосердному Богу. Не дали ему и проститься с дочерью, ибо, будучи человеком добропорядочным, он отказался от нее, узнав, что она позволила себя изнасиловать. Азиззаде закрылся у себя в доме, и никто так и не узнал, плакал ли он или беседовал с женой, умершей много лет назад.