Бернат открыл дверь, стараясь не шуметь. Как тать. Ощупал стену в поисках выключателя. Нажал на него, но свет не зажегся. Как назло. Он достал из портфеля фонарик и еще сильнее почувствовал себя вором. Электрощит – или как он там называется – тут же, в прихожей. Бернат поднял рубильник, и свет зажегся в прихожей и в глубине квартиры – может быть, в коридоре прозы на германских и восточных языках. Он замер на несколько секунд, вслушиваясь в молчание квартиры. Прошел на кухню. Распахнутый холодильник, отключенный от розетки, никаких носков внутри. Даже в морозилке. Идя на свет, он прошел мимо прозы на славянских и скандинавских языках. Свет горел в отделе изобразительного искусства и энциклопедий – в мастерской Сары, которая раньше была комнатой Лолы Маленькой. Мольберт еще стоял, как если бы Адриа не утратил надежды, что однажды Сара вернется и сядет рисовать, пачкая пальцы углем. Куча огромных папок с набросками. Стоящие в рамках и образующие некое подобие алтаря «In Arcadia Hadriani»[288]и «Сан-Пере дел Бургал: мечта» – два пейзажа, которые Сара подарила Адриа и которые Бернат, ввиду отсутствия четких указаний, решил передать Максу Волтес-Эпштейну. Он не стал выключать свет. Бросил взгляд на религию и классический мир, снова прошел мимо романских языков, заглянул в поэзию и зажег там свет. Везде полный порядок. Затем вошел в литературные эссе и зажег свет и там: в столовой все как обычно. Солнце по-прежнему бросало лучи на монастырь Санта-Мария де Жерри со стороны Треспуя. Бернат достал из кармана пальто фотоаппарат. Чтобы встать ровно напротив картины Уржеля, пришлось отодвинуть несколько стульев. Он сделал пару фотографий со вспышкой и пару без вспышки. Затем покинул зону эссе и вошел в кабинет. Кабинет был таким же, каким его оставили. Бернат сел на стул и задумался: как часто он входил сюда – всегда вместе с Адриа; чаще всего они обсуждали музыку и литературу, но говорили также и о политике, и о жизни. В молодости и в детстве они подозревали в жизни тайные чудеса. Бернат включил торшер рядом с креслом для чтения. А потом еще торшер у дивана и люстру. На месте, где много лет висел автопортрет Сары, зияла пустота, от которой у него закружилась голова. Он снял пальто, потер лицо ладонями, как Адриа, и сказал: ну давай. Обошел стол и наклонился. Попробовал набрать шесть один пять четыре два восемь. Не открывается. Тогда он набрал семь два восемь ноль шесть пять – и сейф бесшумно открылся. Внутри было пусто. Так, какие-то конверты. Он достал их и положил на стол, чтобы спокойно просмотреть. Открыл один. Не спеша перебрал листы: список персонажей. Он тоже был среди них: Бернат Пленса, Сара Волтес-Эпштейн, Я, Лола Маленькая, тетя Лео… люди… то есть персонажи с датой рождения и – иногда – смерти рядом. Другие листы: своеобразная схема, перечеркнутая, словно он от нее отказался. Еще один список с другими персонажами. И все. Если это было все, получается, что Адриа записывал практически поток сознания и переходил от одного фрагмента повествования к другому, ведомый памятью, насколько ее еще хватало. Бернат положил все бумаги обратно в конверт и убрал в свой портфель. Он склонил голову и сделал усилие, чтобы не заплакать. Не спеша сделал несколько глубоких вдохов, успокоился. Открыл второй конверт: фотографии. Сара фотографирует сама себя, стоя перед зеркалом. Какая красивая! Он даже сейчас не хотел признаться себе в том, что всегда был немного влюблен в нее. На другой фотографии – Адриа за работой на том самом месте, где сейчас сидит Бернат. Друг мой, Адриа. И еще несколько фотографий: лист с набросками младенческого лица. А еще Виал, сфотографированный с разных ракурсов, спереди и сзади. Он вложил фотографии в конверт и его тоже убрал себе в портфель – на этот раз с гримасой горького разочарования при мысли об утраченной скрипке. Снова заглянул в сейф: больше ничего. Он закрыл сейф, но запирать не стал. Потом зашел еще в историю и географию. На прикроватной тумбочке верные шериф Карсон и Черный Орел по-прежнему несли никому уже не нужный караул. Он взял их вместе с лошадьми и положил в портфель. Вернулся в кабинет и сел в кресло, в котором обычно читал Адриа. Почти час он просидел, глядя в пустоту, погрузившись в воспоминания, тоскуя о прошлом, и время от времени по его щеке скатывалась слеза.
