Я исповедуюсь

Но она ограничилась тем, что вошла в дом. И поставила сумку на пол. И мы чуть не простояли еще одну минуту молча, лицом к лицу, но теперь уже в прихожей. И тогда Сара сказала: я не отказалась бы от кофе. И тогда же я заметил, что в руке у нее желтая роза.

Это еще Гёте сказал. Персонажи, которые пытаются в зрелости осуществить желания юности, идут неверной дорогой. Для тех, кто не узнал или не познал счастья в свое время, потом уже слишком поздно, какие бы усилия они ни предпринимали. В любви, возвращенной в зрелые годы, можно найти самое большее с нежностью исполненную копию былых счастливых моментов. Эдуард и Оттилия[285] перешли в столовую пить кофе. Она положила розу на стол и словно забыла про нее, это было очень изящно.

– Хороший кофе.

– Да, это от Муррии.

– Неужели он еще существует?

– Конечно.

– О чем ты размышляешь?

– Я не хочу… – На самом деле Сара не знала, что сказать.

Поэтому я перешел сразу к делу:

– Ты пришла, чтобы остаться?

Сара, приехавшая из Парижа, была другим персонажем, чем двадцатилетняя Сара в Барселоне, потому что с людьми происходят метаморфозы. И с персонажами тоже. Гёте хорошо мне это объяснил. Тем не менее Адриа был Эдуардом, а Сара – Оттилией. Их время утекло, в том числе и по вине родителей. Attractio electiva[286] вдвойне – когда получается, тогда получается.

– У меня есть одно условие, прости. – Оттилия смотрела в пол.

– Какое? – Эдуард приготовился защищаться.

– Ты должен вернуть украденное твоим отцом. Прости меня.

– Украденное?

– Да. Твой отец использовал многих, отнимая у них вещи. До, во время и после войны.

– Но я…

– А как, ты думаешь, он сумел открыть магазин?

– Я продал магазин, – сказал Адриа.

– Правда? – изумилась Сара. Мне даже показалось, что ты была втайне разочарована.

– Я не хочу быть владельцем магазина и никогда не одобрял отцовских методов.

Молчание. Сара сделала глоток кофе и посмотрела ему в глаза. Она пронзила его взглядом, и Адриа пришлось ответить:

– Послушай, я продал магазин антиквариата и старинных вещей. Я не знаю, что именно отец приобрел обманом. Но уверяю тебя, это касается меньшинства предметов. Я порвал со всем этим, – соврал я.

Сара молчала десять минут. Она думала, устремив взгляд вперед, но не замечая присутствия Адриа, и я испугался, что, может быть, она придумывает невыполнимые условия, чтобы оправдать новое бегство. Желтая роза лежала на столе, внимательная ко всему, что мы говорили. Я взглянул Саре в глаза, но она была настолько погружена в размышления, что меня как будто не было. Это была новая привычка, которой я не знал за тобой, Сара, и ты прибегала к ней лишь в исключительных случаях.

– Хорошо, – сказала она через тысячу лет. – Мы можем попробовать. – И она сделала еще один глоток кофе. Я так волновался, что выпил три чашки подряд, – это обещало мне бессонную ночь. Наконец она посмотрела мне в глаза (что для меня очень болезненно) и сказала: сдается мне, ты дрожишь от страха как заяц.

– Да.

Адриа взял ее за руку и отвел в кабинет, к бюро с рукописями.

– Это бюро новое, – сказала ты.

– У тебя хорошая память.

Адриа выдвинул два верхних ящика – и я достал рукописи, свои сокровища, от прикосновения к которым у меня дрожали пальцы: мои Декарты, Гонкуры… И я сказал: это все мое, Сара, я купил это на свои деньги, потому что мне нравится коллекционировать рукописи… или обладать ими… или покупать их – не знаю. Это мое – купленное, ни у кого не отобранное.

Я говорил ровно этими словами, зная, что, вероятно, вру. Вокруг нас сразу же сгустилось молчание – серое, темное. Я не осмеливался поднять глаза на Сару. Но поскольку молчание не исчезало, я бросил на нее быстрый взгляд. Она молча плакала.

– Что с тобой?

– Прости. Я пришла не для того, чтобы судить тебя.

– Хорошо… Но мне тоже хотелось бы все прояснить.

Она осторожно высморкалась, и я не сумел сказать ей: ладно, я не знаю, откуда и какими способами их достает Муррал.

Я выдвинул нижний ящик, в котором хранились листы Recherche, Цвейг и пергамент об освящении собора монастыря Сан-Пере дел Бургал. Когда я собирался сказать ей: это рукописи отца и, вероятно, они достались ему в результате вымогательства, она задвинула ящик и повторила: прости, я не имею права судить тебя. И я промолчал как сукин сын.

Ты села, несколько растерянная, за рабочий стол, на котором лежала раскрытая книга – кажется, Masse und Macht[287] Канетти.

– Сториони тоже была куплена законным путем, – снова соврал я, указывая на шкаф, где хранился инструмент.

Ты подняла на меня заплаканные глаза: ты хотела верить мне.

– Хорошо, – сказала ты.

– Я не отец.

Ты слабо улыбнулась и сказала: прости меня, прости меня, прости меня – за то, что я вошла в твой дом так.

– В наш дом, если хочешь.

– Я не знаю, может быть, у тебя есть… Есть… Не знаю, какие-то обязательства перед… – Она набрала в легкие воздуха, прежде чем продолжить: – Может быть, в твоей жизни есть другая женщина. Я не хочу ничего разрушать.

– Я приезжал за тобой в Париж. Ты забыла?

– Да, но…

– Нет никакой другой женщины, – соврал я в третий раз, как апостол Петр.