Я исповедуюсь

Однажды скучным дождливым вечером, закончив проверять экзаменационные работы и не чувствуя желания обдумывать вопросы философии языка или читать, я решил побездельничать дома. Из драматических спектаклей смотреть было, считай, нечего; предлагавшиеся музыкальные концерты были мне неинтересны, а в кино я уже так давно не был, что не решался зайти туда и проверить, по-прежнему ли снимают цветные фильмы, или они уже остались в прошлом. Словом, я зевнул и решил, что это хороший момент, чтобы окончательно разобраться с отцовскими бумагами, – словом, я поставил на проигрыватель тетралогию[281] и принялся за дело. Первое, что я обнаружил, было письмо Морлена из Рима – священника, как мне показалось, хотя я еще не знал этого наверняка. И тогда мне захотелось прояснить некоторые обстоятельства жизни моего отца. Не потому, что я думал таким образом прояснить некоторые обстоятельства его смерти, а потому, что, сталкиваясь с его личными бумагами, я всякий раз находил какой-нибудь сюрприз, касавшийся меня. Может быть, поэтому я вот уже несколько недель без устали пишу тебе, как никогда в жизни не писал. Как же заметно, что бегущие по моему следу собаки уже близко, вот-вот настигнут. Может быть, поэтому я словно делаю из памяти вырезки, которые, если что, мне будет очень трудно выстроить хоть в каком-то порядке. Словом, я решился продолжить выборку. В течение пары часов, еще во время первой части (в момент, когда разгневанные Вотан и Логе отбирают кольцо и нибелунг произносит свое проклятие и сулит страшные несчастья тому, кто наденет его на палец), я сортировал письма и рисунки различных предметов, сделанные, видимо, отцом. И я нашел, часа через полтора с лишним, когда Брунгильда ослушалась Вотана и помогла бежать несчастной Зиглинде, листок некогда бывшего в ходу голландского формата с текстом на иврите: две исписанные чернилами пожелтевшие страницы, на которых я узнал почерк отца. Я думал обнаружить описание одной из тысячи вещей, привлекавших внимание отца, и, начав читать, подумал, что мой иврит, уже несколько запылившийся, не позволяет мне легко понимать написанное. Через пять бесплодных минут, потраченных на бесполезные поиски в словарях, обнаружилось нечто неожиданное. Текст был не на иврите, а на арамейском языке, но закамуфлированном еврейским алфавитом. Мне было странно читать такое, поскольку, что касается арамейского, я больше привычен к сирийскому письму. Но нужно было только приложить немного усилий. Где-то через минуту я понял две вещи: во-первых, что профессор Гумбрень хорошо выполнила свою работу, поскольку я вполне прилично владею арамейским, а во-вторых, что это была не копия какого-нибудь древнего текста, а письмо, которое отец посылал мне. Мне! Отец, который при жизни обратился ко мне напрямую, наверное, всего раз пятьдесят, и то почти всегда для того, чтобы сказать «кто там орет?», – отец написал целое письмо, адресованное сыну, которого практически не замечал! И я смог убедиться, что отец владел арамейским гораздо лучше, чем я. Как раз когда я дочитал письмо, Зигфрид, храбрый сын Зиглинды, с характерной для героев сказаний жестокостью убил взрастившего его нибелунга Миме, прежде чем тот предаст его. Лес героев, арамейский язык – все требовало крови. Все вокруг меня было залито кровью. Адриа, склонившись над письмом, но не видя его, думал о тех ужасах, которые он прочитал, и целых полчаса не замечал, что пластинка впустую крутится на проигрывателе и ее давно пора перевернуть. Словно персонажи бесконечно повторяли свои движения под аккомпанемент едва слышного шуршания иглы по диску. Я, как Зигфрид, был поражен тем, что мне открылось. Потому что в начале письма говорилось: Адриа, дорогой мой сын! Я сообщаю тебе эту тайну в слабой надежде, что однажды, через много лет, ты узнаешь, что произошло. Скорее всего, это письмо навсегда затеряется среди бумаг, которые постепенно изгложут прожорливые серебристые чешуйницы – вечные спутники хранителей библиотек старинных книг. Если ты читаешь это письмо, значит ты сохранил мои бумаги, исполнил то, для чего я тебя предназначал, и выучил иврит и арамейский. А если ты выучил иврит и арамейский, это значит, что ты стал ученым того типа, которым я тебя себе и представлял. И я выиграл партию у твоей матери, которая хочет сделать из тебя жалкого скрипача. (На самом деле по-арамейски было написано дословно «жалкого музыканта, играющего на ребеке»[282], но я достаточно знал скверный характер отца, чтобы понять его.) Ты должен знать, что если ты читаешь это письмо, это значит, что я не вернулся домой, чтобы уничтожить его. Не знаю, какова будет официальная версия произошедшего – несчастный случай? – но хочу, чтобы ты знал, что меня убили и что моего убийцу зовут Ариберт Фойгт. Это бывший нацист – врач, творивший невероятные зверства, о коих я умалчиваю, – который хочет вернуть себе скрипку Сториони, которую я однажды забрал у него не совсем честным путем. Я ухожу как можно дальше от дома, чтобы его гнев не пал на ваши головы, – как птица, которая, притворяясь раненой, уводит хищника дальше от гнезда. Не ищи убийцу. Когда ты будешь читать это письмо, он наверняка будет уже много лет как мертв. Не ищи и скрипку – не стоит. Не ищи и того, что я находил во многих из тех предметов, которые коллекционировал, – удовлетворения от обладания редкостью. Не ищи его, потому что в конце концов оно подчиняет себе человека; это неутолимая жажда, способная подтолкнуть тебя на поступки, в которых ты впоследствии будешь раскаиваться. Если мать еще жива, не рассказывай ей этого. Прощай. И внизу своеобразный постскриптум, окончательно повергший меня в несчастье. Постскриптум, в котором было написано: Ариберт Фойгт – имя моего убийцы. Я вырвал Виал из его когтей, запачканных кровью. Я знаю, что он остался на свободе и с неумолимостью рока придет, чтобы найти меня. Фойгт – это зло. Я тоже зло, но Фойгт – это абсолютное зло. Если я умру насильственной смертью, не верь в несчастный случай. Фойгт. Я не хочу, чтобы ты мстил, сын. Ты не сможешь этого сделать, разумеется: когда ты прочтешь это письмо, Фойгт будет уже много лет как поджариваться в аду. Если меня убили, это значит, что Виал, наша скрипка Сториони, исчезла из дома. Если в связи со всей этой историей о скрипке заговорят, знай, что я провел расследование и выяснил, кому она принадлежала до того, как ее присвоил Фойгт: ее владелицей была бельгийка Нетье де Бук. От всего сердца я желаю Фойгту плохо кончить и чтобы кто-нибудь, не знаю кто, не давал ему спать спокойно до самой смерти. Но я не хочу, чтобы это был ты, – не хочу марать тебя своими делами. Ох, отец, ты еще как замарал меня, подумал Адриа: ты передал мне наследственную болезнь – жжение в пальцах при виде предмета, которым хочется обладать. Арамейский текст заканчивался лаконичным «прощай, сын». Вероятно, это были последние слова, которые он написал. И ничего вроде «сынок, я люблю тебя». Возможно, потому, что он его и не любил.