Я исповедуюсь

Он неопределенно махнул рукой. Потом Каменек спросил Адриа, что он решил – оставаться ли в Тюбингене и продолжать свои изыскания или что-то другое, и он ответил, что у него много обязательств, он связан по рукам и ногам, – это была неправда, потому что на магазин ему было наплевать, ему недоставало только отцовского кабинета, а еще, пожалуй, хотелось скорее начать скучать по ледяному пейзажу Тюбингена. А еще он хотел быть ближе к воспоминаниям о Саре – без тебя я сам себе казался кастратом. Из-за всего этого я начинал понимать, что мне никогда не стать счастливым. Что наверняка никто не может стать счастливым. Счастье всегда там, впереди, рукой подать, но никак не дотянуться; наверняка никому никогда не дотянуться. Несмотря на радости, которые дарила ему жизнь, как, например, когда после полугодовой практически официальной ссоры ему позвонил Бернат и сказал: ты меня слышишь? Наконец-то он умер, так ему и надо! Можно наконец откупорить шампанское, слышишь? И потом прибавил: пришла пора Испании крепко задуматься, и отпустить на волю свои народы, и попросить исторического прощения.

– Хм…

– Что? Я не прав?

– Прав. Но похоже, ты совсем не знаешь Испанию.

– Посмотрим, посмотрим.

И с тем же напором:

– Да, я должен тебе кое-что сообщить.

– Ты ждешь ребенка?

– Да нет, я не шучу. Увидишь. Подожди пару дней.

И он повесил трубку, потому что звонок в Германию стоил целое состояние, он звонил с улицы, из автомата, его переполняла радость при мысли о том, что умер Франко, умер страшный людоед, умер серый волк, умерла злая муха и не будет больше кусаться. Просто бывают минуты, когда и хорошего человека может обрадовать чужая смерть.

Бернат не обманул: кроме подтверждения известия о смерти Франко, которое назавтра было на первой полосе всех газет, через пять дней Адриа получил лаконичное срочное письмо, в котором было написано: дорогой умник, помнишь – это-очень-плохо-очень-Все-неживое-эмоции-фальшивые-Не-знаю-почему-Я-считаю-это-просто-из-рук-вон-плохо-Я-не-знаю-кто-такой-Амадеу-и‑что-хуже-всего-мне-на-это-наплевать-Про-Элизу-я-даже-не-говорю – помнишь? Ну так вот, этот рассказ без убедительных эмоций только что выиграл в Бланесе премию «Рекуль»[228]. В жюри там сидят умные люди. Я счастлив. Твой-друг-Бернат.

А-я-то-как-рад, ответил Адриа. Но-помни-что-если-ты-его-не-переписал-он-продолжает-быть-таким-же-плохим-Твой-друг-Адриа. И Бернат ответил мне телеграммой иди-в-задницу-тчк-Твой-друг-Бернат-тчк.

Когда я вернулся в Барселону, мне предложили читать курс истории эстетики и культуры в Барселонском университете, и я не раздумывая согласился, хотя это было мне совершенно не нужно. Было забавно: после стольких лет за границей я нашел работу в своем районе, в десяти минутах ходьбы от дома. И в первый же день, когда я пришел на кафедру обсудить детали моего устройства, я познакомился там с Лаурой. В первый же день! Блондинка, скорее невысокая, приветливая, улыбчивая и, хотя я этого еще не знал, в глубине души грустная. Она перешла на пятый курс и искала какого-то преподавателя, по-моему Серда́, чтобы обсудить с ним дипломную работу как раз о Косериу. Голубые глаза. Приятный голос. Нервные, не слишком ухоженные руки. И одеколон или духи – я до сих пор толком не знаю, какая между ними разница, – с необычным запахом. И Адриа улыбнулся, а она: здравствуйте, вы здесь работаете? А он: да я еще не знаю, а вы? А она: хотелось бы!

– Зря ты вернулся.

– Почему?

– Твое будущее в Германии.

– Кажется, кто-то не хотел, чтобы я уезжал. Как твоя скрипка?

– Я участвую в конкурсе на штатное место в оркестре города Барселоны.

– Это ведь очень хорошо?

– Ну да. Буду госслужащим.

– Нет, ты будешь скрипачом в хорошем оркестре, который может стать лучше.

– Если меня возьмут.

Он поколебался несколько секунд и добавил:

– И я женюсь на Текле. Будешь свидетелем?

– Конечно. Когда?

Между тем в моей жизни кое-что менялось. Я стал надевать очки для чтения, а волосы начали покидать меня без каких-либо объяснений. Я жил один в огромной квартире в Эшампле, загроможденной доставленными из Германии ящиками с книгами, – я никак не мог разобрать их и найти им место, в том числе потому, что в квартире недоставало полок. Но главное – я не смог уговорить Лолу Маленькую остаться.

– Прощай, Адриа, деточка.

– Как жаль, Лола Маленькая!

– Мне хочется пожить своей жизнью.

– Я понимаю. Но здесь по-прежнему твой дом.

– Послушай моего совета: подыщи новую служанку.

– Нет-нет. Если ты не… Нет, это невозможно.

Стал бы я плакать из-за расставания с Лолой Маленькой? Нет. Вместо этого я купил себе хорошее фортепиано и поставил его в родительскую комнату, которую превратил в свою. Коридор был очень широкий, и я скоро перестал замечать баррикады из нераспакованных ящиков с книгами.

– Но… Извини за такой вопрос, ладно?

– Что?

– У тебя есть свой дом?

– Конечно. Хотя я уже тысячу лет там не живу, у меня есть квартирка в Барселонете. Я ее недавно заново покрасила.

– Лола Маленькая!

– Что?

– Не обижайся, я… Я хотел бы подарить тебе что-нибудь. В благодарность.

– Я получила жалованье за каждый прожитый здесь день.