Я ищу детство

Алёна уходила от меня, и семья Сигалаевых уходила от меня, и это означало, что детство моё кончается. А мне так хотелось, чтобы страна довоенного детства вернулась хотя бы ненадолго после двух с половиной лет войны — как награда или, может быть, утешение за эти два с половиной года нашего катастрофически ускоренного созревания, к которому мы, конечно, не были готовы, как никогда не бывает готов человек к любой катастрофе.

…Алёна шла по тропинке назад, шла ко мне. Она положила руку на руль велосипеда и сказала:

— Поехали домой…

И я снова посадил её на раму, и снова её золотистые волосы пушистой волной обвивали моё лицо, и светло-зелёная дымка нашей прощальной весны сорок четвёртого года окружала нас со всех сторон. И мы возвращались из весеннего леса надежд назад, домой, в мир наших будущих, уже недетских забот и тревог.

Мы выехали на Олений вал, снова проехали мимо Оленьих прудов и по Краснобогатырской улице подъехали к Преображенской площади.

— Я здесь сойду, — сказала Алёна, — остановись.

Я остановился. Алёна спрыгнула с рамы. Мы посмотрели друг на друга и, наверное, поняли, что сегодняшний весенний день был особым днём нашей жизни.

— Я не хочу, чтобы мои видели нас вместе, — сказала Алёна.

Эти слова сказала та самая Алёна, с которой мы четыре первых наших класса на глазах у всей семьи Сигалаевых делали вместе уроки, сидя рядом друг с другом за партой в квартире Сигалаевых.

А теперь она не хотела, чтобы нас видели вместе.

— Почему? — туповато спросил я, наклонив, как несмышлёный бычок, голову вниз и вперёд.

— У нас сейчас всё перемешалось, — сказала Алёна, — мать всех ругает, особенно Тоньку и Зинку. А мне сказала, что, если увидит с каким-нибудь парнем, убьёт! А ведь мы с тобой в одном подъезде живём…

— Пускай только попробует! — сжал я кулаки.

— Не надо, — улыбнулась Алёна, — она психованная стала, наша мать. Ей ведь досталось с нами со всеми.

Предчувствия мои сбывались — наши дороги с Алёной расходились всё дальше и дальше друг от друга. Перед самыми экзаменами она вдруг бросила школу и поступила в ремесленное училище.

— Зачем? — грустно спросил я, встретив её однажды во дворе в форменном платье.

— Скорее на свои ноги надо становиться, — вздохнув совсем по-взрослому, сказала Алёна. — Отец с матерью всю жизнь нас, шестерых, кормили. Тебе этого не понять — ты же один был ребёнок в семье.

За ней начали ухаживать взрослые парни, и я, встречая её иногда на Преображенке под руку с каким-нибудь верзилой, долго и горько смотрел ей вслед, вспоминая, как мы, сидя за партой в квартире Сигалаевых, вместе решали задачки по арифметике, писали изложение, рисовали…

Алёна всё больше и больше растворялась передо мной в неясном и непонятном мне тумане своей новой жизни. Иногда она даже не здоровалась со мной, когда мы встречались на улице. Невидящим взглядом смотрела она на меня и сквозь меня, и красивые глаза её заволакивало выражение полной отчуждённости и бесконечно далёких от меня забот и тревог.

И Алёна перестала мне нравиться. Я уже не находил её настолько красивой, какой она казалась мне раньше, хотя фигура её и лицо сделались такими, что ни один молодой мужчина не мог пройти мимо неё, не оглянувшись. Но это была красота не для меня, а для других. Это была уже взрослая красота, которой надо было служить и для которой надо было чем-то жертвовать.

Алёна как-то сразу перепрыгнула из своего детства в свою взрослую жизнь. Она миновала своё девичество, пропустила отрочество. А может быть, её девичество, её женское отрочество просто «съела» война.

А я, прожив несколько лет почти уже взрослой жизнью, обогнал своё отрочество и теперь жадно хотел вернуться к нему, хотел испытать особенности этого возраста, пропущенного мной из-за войны.

И наши весенние тропинки с Алёной Сигалаевой разбежались в разные стороны. Когда-то они были единой детской тропой — счастливой и наивной. Теперь они уходили каждая к своему горизонту — к своим лугам и садам, к своим озёрам и рекам, к своим зарослям и буреломам.

Прошёл год. Весной сорок пятого на Преображенку вернулся из госпиталя старший сержант Николай Крысин — осунувшийся, с густой сединой в волосах.

На «вшивом дворе» Кольку встретили, как и положено встречать вернувшегося с войны солдата, — неделю пир шёл горой.

С первых же дней после своего возвращения старший сын Фомы Крысина стремился как бы подвести черту под всеми довоенными обстоятельствами своей жизни на Преображенке. Увидев Зину Сигалаеву, он сразу сказал ей:

— Всё, Зинуха, на прошлом крест ставим. Был Колька-модельер, да весь вышел. Два пальчика похоронил на войне — сапожником, каким раньше был, мне теперь уже не быть. А кем быть, ещё не придумал. Знаю только одно — ишачить по-чёрному не стану. Мозги надо в дело пускать. А для этого тыл крепкий требуется, или, как теперь говорят, моральный облик.