Я — Илайджа Траш

— Не говори того, что готов сказать. Если привратник заметит у тебя на пальце перстень и остановит тебя, непременно скажи, чтоб он позвонил мне. Этот перстень — твой, Альберт, при условии, если ты скроешься на пару дней… Так что за безысходная любовь у тебя была? — спросила она.

— Я восхищался одной особой, — сказал я.

— Какого цвета?

— Белого, — ответил я.

— Судьба стирает нас в порошок, — произнесла она. — Не мог бы ты вытереть лицо, Альберт?

Остаток дня я просидел за своим столиком в столовой «Райских кущей Божественного Отца», любуясь подаренным ею перстнем. Я никогда не чувствовал себя таким сильным и в то же время таким больным. Наверное, мне казалось, будто я умираю, набираясь при этом сил. Порой мне мерещилось, что я уже умер и попал в рай для белых, что Илайджа и Миллисент — Бог и Богиня, стерегущие сад, а я — Сын их Единородный. Но при этом я понимал, что подлинная моя судьба ютится в съемных «нумерах».

Я встал у пожарного выхода из «Садов Арктура» Илайджи Траша. Я предчувствовал, что Миллисент придет днем, ведь в шесть вечера она ела копченую скумбрию с каперсами, затем ее клонило в сон, и она уже не могла выйти на улицу, по-настоящему бодрствуя лишь пару дневных часов.

Она пришла в полдень, пока я жарился на солнцепеке. Наверное, они знали, что я стою снаружи, и именно поэтому оба подошли ближе, чтобы я мог их слышать. Мои неудобства были вознаграждены сторицею.

— Сколько бы я ни менял замок, чтобы ты не вошла, тебе всегда удается раздобыть подходящий ключ и войти, точно воровка моего времени и совершенства, каковою ты и являешься, — донесся до меня голос Илайджи. Сидя за фортепьяно, он сыграл пару нот, и я понял, что обращается он к Миллисент: — Ты еще больше постарела с тех пор, как вломилась сюда месяц назад!

— А ты не меняешься, Илайджа, — словно сквозь паутину, послышался голос Миллисент. — Восхитительный, как никогда.

— Прекрати эти нелепые нежности.

— Когда мы поженимся?

— Когда в аду замерзнут старейшие «лучшие жильцы».

Я услышал, как кто-то осыпал кого-то десятками поцелуев, и Мим слабо вскрикнул с недовольством и отвращением…

— Ужасно, когда ты запускаешь когти в тех из нас, у кого есть оружие для сопротивления, — вновь заговорил Илайджа, — но когда ты выбираешь своей жертвой бедного паренька другой расы, не способного отбиваться…

— Бедный паренек? Ну и ну… Да он зрелый двадцатидевятилетний мужчина и силен, как пара ломовых лошадей.

— Но на вид — сущий младенец. По-моему, у него и борода-то еще не растет!

— Что ж, если хочешь знать, на нем достаточно перьев — хватит, чтобы возместить гладкость щек!

— Чуть не забыл об этих чертовых перьях, — внезапно воскликнул Илайджа. — Что, по-твоему, они означают? — Теперь он заговорил непринужденным тоном, словно запамятовав, что беседует с заклятым врагом.

— Наверное, в нем все же течет каннибальская кровь, ты так не считаешь? — Миллисент сменила тему, а затем, после паузы: — Знаешь, все, что я говорю, его обижает. Я боготворю его, но не могу признаться ему в любви. У него кожа цвета наилучшего красного дерева, а глаза разбивают мне сердце — они миндалевидные, ты же знаешь. Я часами пла́чу после его ухода, ведь его физическое совершенство по-прежнему остается в комнате — в шторах и мебели, на которой он сидел…

— Ты — старая маразматичка! — заорал Илайджа. — С чего ты взяла, что Альберт удостоит такую престарелую каргу, как ты, хотя бы одним мизинцем на ноге!

Миллисент рассмеялась:

— Если бы возраст был для него помехой, он не питал бы такой слабости к тебе, дорогой. Ты разве не знал? Он влюблен в тебя до такой степени, что принимает тебя за белого бога, ну и так далее. Стоит лишь упомянуть твое имя, и глаза у него подергиваются пеленой… Но ради денег он тебя предаст — разоблачит, как только ты переборщишь с ним.

— Ты прочла в этой студии свою последнюю речь, старая недотепа! — закричал Илайджа, охрипнув от гнева. — Белами, — позвал он пианиста, — войди сюда и выставь эту болтливую сороку за дверь!

Я опьянел от их препирательств. После того, как они расхвалили мое тело, душу, известные и неизвестные достоинства, я уже не мог сдержаться. Сняв с себя все, что на мне было, я пролез в окно пожарного выхода и, держа одежду в левой руке, вошел, дабы предложить им свою любовь.

Они не обратили на меня ни малейшего внимания. Я медленно начал понимать, что их ссору, тянувшуюся еще с 1913 года, не может прервать какой-то голый негр.

— Надень халат, Альберт, а не то подхватишь простуду, как пить дать, — Миллисент нашла время, чтобы обратиться ко мне, пока Белами помогал ей надеть шляпу и с ее позволения вытер кривую полоску помады возле рта, появившуюся, как я узнал позднее, оттого что Мим ударил ее по губам.

— Будь с ним любезен ровно настолько, насколько это необходимо, дитя мое! — предупредила меня Миллисент, и дверь за ней захлопнулась.

Я сразу повернулся к Илайдже, ожидая от него новых похвал и новых слов любви.

Но он даже не взглянул на меня. Сидя за фортепьяно, Мим играл отрывок из Готтшалька[3], а всякий раз, когда я пытался привлечь его внимание, отворачивался.