Я, грек Зорба

Добравшись до руин городища, я был потрясен. Видимо, уже наступил полдень, развалины заливал отвесно падавший свет. В старых, разрушенных поселениях это самое опасное время. Воздух как бы наполнен криками и привидениями. Стоит хрустнуть ветке или проскользнуть ящерице, пролететь облаку, бросив тень, и вами овладевает паника. Каждая пядь земли, попираемая вами, — это могила, в которой стонут мертвые.

Постепенно мои глаза привыкли к яркому свету. Среди камней я различал теперь следы человеческих рук: две широких, мощеных блестящими плитами, улицы. Направо и налево узкие кривые проулки. В центре круглая площадь, агора и совсем рядом, с какой-то демократичной снисходительностью находился царский дворец со сдвоенными колоннами, широкими каменными лестницами и многочисленными пристройками.

В центре городища, там, где камни были совсем истерты, должен был возвышаться храм, ныне осталась лишь статуя богини, груди у нее смотрели в разные стороны, а руки были обвиты змеями.

Кругом виднелись небольшие лавки и мастерские ремесленников — столярные, гончарные, давильни для оливок, кузницы. Настоящий муравейник, умело построенный, хорошо защищенный и приспособленный, обитатели которого покинули его тысячи лет тому назад. В одной из лавчонок ремесленник высекал амфору из цельного куска камня с прожилками, но не успел ее закончить: резец выпал из его рук и нашелся тысячи лет спустя рядом с неоконченным произведением. Эти вечные, глупые и бесполезные вопросы: почему? для чего? снова приходят на ум и лишний раз отравляют вам душу. Недоделанная амфора, которая вобрала радостный порыв, неистовство художника, наполнила меня горечью.

Вдруг среди камней рядом с развалинами дворца появился маленький пастух, загорелый, с черными коленями, в платке с кистями, повязанном вокруг вьющихся волос.

— Эй, друг! — крикнул он мне.

Мне хотелось побыть в одиночестве, и я сделал вид, что не слышу. Но пастушок начал с издевкой смеяться.

— Эй, ты что, оглох? Эй! Друг! Нет ли у тебя сигареты? Дай-ка мне одну, здесь, в этой пустыне, такая тоска.

Он протянул последние слова с такой патетикой, что мне пришлось сжалиться над ним. Сигарет у меня не было, я предложил ему денег. Однако пастушок оскорбился:

— К черту деньги! — воскликнул он. — Что мне с ними делать? Я же тебе сказал, что у меня тоска, дай мне сигарету!

— У меня их нет, — ответил я с отчаянием, — нет у меня их!

— У тебя их нет! — повторял вне себя пастушок, со злостью ударяя по земле своей палкой. — У тебя их нет! А что лежит в твоих карманах? Чем они так набиты?

— Книга, платок, бумага, карандаш и перочинный нож, — отвечал я, доставая один за другим предметы, находившиеся в моих карманах.

— Хочешь нож?

— У меня есть. У меня есть все: хлеб, сыр, оливки, нож, шило, кожа, чтобы сшить сапоги, фляга с водой, все, все! Нет только сигарет, а это все равно, что у меня ничего нет! А что ты ищешь в этих развалинах?

— Любуюсь античным миром.

— И много ты в этом понимаешь?

— Ничего!

— Я тоже ничего. Это все мертво, а вот мы живы. Давай, пошел отсюда! Можно было подумать, что это здешние духи гонят меня.

— Ухожу, — сказал я покорно.

С некоторым беспокойством я быстрым шагом пошел по тропинке. Через минуту я оглянулся и увидел все еще стоявшего на камне охваченного тоской пастушонка. Его вьющиеся волосы, высвободившиеся из-под платка, развевались на ветру, с головы до ног он купался в ярких солнечных лучах. Мне казалось, что я вижу перед собой бронзовую статую юноши. Теперь он держал свой посох на плече и насвистывал. Я пошел другим путем и стал спускаться к берегу.

Время от времени надо мной проносилось теплое ароматное дыхание близких садов. Земля благоухала, море смеялось, небо было голубым и ярким.

Зимой мы съежились душой и телом, а теперь пришедшее тепло развернуло нам плечи. Вдруг над головой послышалось хриплое курлыканье. Подняв голову, я увидел чудесный спектакль, который всегда, с самого раннего детства, волновал меня: журавли, построенные, как войско, в боевой порядок, возвращались из теплых стран, неся, по преданию, на своих крыльях и в углублениях костлявых тел ласточек.

Непреложный ритм смены времен года, вращающееся колесо мироздания, четыре лика земли, которые один за другим освещаются солнцем, уходящая жизнь — все это снова наполнило меня гнетущим волнением. Курлыканье журавлей звучало грозным предупреждением о неповторимости и скоротечности человеческой жизни, всем, чем можно насладиться, надо наслаждаться, пока жив. Во всей бесконечности мироздания нам не дано другой возможности.

Разум, принявший этот совет — безжалостный и в то же время полный сострадания, — победит мелочность, слабости, лень и оценит во сто крат каждое, навсегда уходящее, мгновение.

В памяти всплывают великие примеры, судя по ним, ты просто потерянный человек, жизнь проходит в мелких радостях, таких же невзгодах и пустых разговорах. Обуревает желание крикнуть с раскаянием: «Какой стыд».

Журавли, пролетев надо мной, скрылись в северном направлении, еще долетали их хриплые голоса, перенося меня из одного периода моей жизни в другой.