Я есть, Ты есть, Он есть

Как угодно, но лучше бы он жил. А его нет. Лена стала погружаться в болотную жижу, состоящую из обрывков времени и воспоминаний. Она погружалась все глубже, тонула. Но позвонили со студии и пригласили на картину. Встала и пошла. И поехала в экспедицию. В Иркутск.

Чтобы как-то передвигать руками и ногами. И вот сейчас сидит и ждёт свой номер. Тоже занятие.

Подошёл Елисеев. Его звали Королевич Елисей. За красоту. Красивый, хоть и пьяница. Пьяница и еврей. Неожиданное сочетание.

— Вам помочь? — спросил Елисей и взял её чемодан.

Лена получила свой ключ на пятом этаже. Они вошли в кабину лифта. Ехали молча. Потом шли по коридору. Елисей приметил Лену ещё в автобусе. У неё был ряд преимуществ, и главное то, что немолода. Такую легче осчастливить. За молодой надо ухаживать, говорить слова. У молодых большой выбор. Зачем нужен пьющий и женатый человек со слуховыми галлюцинациями? Он, правда, иногда хорошо говорит. Интересно. И голос красивый. Но такие радости, как голос и текст, ценились при тоталитаризме. Девочки были другие. А новые русские — другая нация. Так же, как старые русские девятнадцатого века, — другая нация. Декабристы в отличие от большевиков не хотели грабить награбленное. В этом дело.

Они готовы были отдать своё.

Вошли в номер. Елисеев поставил чемодан. Снял с плеча дорожную сумку. Сгрузил с плеча свою технику.

После чего разделся и повесил на вешалку свой плащ.

— Нас что, вместе поселили? — испугалась Лена.

— Нет. Что вы… Просто надо пойти позавтракать.

Выпить кофе. Можно, я оставлю у вас свои вещи?

— Ну наверное… — Лена пожала плечами. Это было неудобство: оставить вещи, забрать вещи, она должна быть привязана к его вещам.

— Просто надо выпить кофе. Пойдёмте?

Лена удивилась: что за срочность? Но с другой стороны, почему бы и не выпить кофе. Без кофе она не могла начать день.

Лена сняла кожаную куртку, вошла в ванную, чтобы помыть руки. Увидела себя в зеркале. Серая, как ком земли.

Седые волосы пополам с тёмными. Запущенная. Неухоженная. Как сказала бы её мама: «Как будто мяли в мялках».

Что есть «мялки»? Сильные ладони жизни. Жизнь, которая зажимает в кулак.

Одета она была в униформу: джинсы и свитер. Как студентка. Студентка, пожилой курс. Лена хотела причесаться, но передумала. Это ничего бы не изменило.

В буфете сели за стол. Образовалась компания. Подходили ребята из группы. Оператор Володя был молодой, тридцати семи лет. Волосы забирал в хвостик. На нем была просторная рубаха и жилет. Режиссёр Нора Бабаян — всегда тягостно озабоченная, как будто ей завтра идти на аборт. Очень талантливая. Володина ровесница. Почти все пребывали в одном возрасте: тридцать семь лет. И Елисеев с горечью ощутил, что он самый старый. Ему пятьдесят. Другое поколение. Он не чувствовал своего постарения и общался на равных. На том же языке с вкраплением матерного. Ему никто не намекал на возраст. Но что они, тридцатисемилетние, при этом думали — он не знал.

Может быть, они думали: «Старый козёл, а туда же…»

— Возьми пива, — сказал Елисееву оператор Володя.

— Вы будете пить? — спросил Елисеев у Лены.

— Нет-нет… — испугалась она. Не хотела, чтобы на неё тратили деньги.

Не хотелось вспоминать: сколько стоили болезнь, смерть, похороны и поминки. Лёша Коновалов, лучший друг Андрея, сказал, уходя: «А на мои похороны вряд ли придёт столько хороших людей…»

Говорят, сорок дней душа в доме. И только потом отрывается от всего земного и улетает на своё вечное поселение. Лена все сорок дней просидела в доме. Не хотела выходить, чтобы не расставаться с его душой. По ночам ей казалось, что скрипят половицы.

И сейчас, сидя в буфете, Лена не могла отвлечься на другую жизнь. А другая жизнь текла. Происходила. Пришёл художник Лева с женой. Они всюду ездили вместе.

Не расставались.

Лена пила кофе. Потом почистила себе апельсин. Никаким закускам она не доверяла. Кто их делал? Какими руками? А Елисеев ел и пил пиво из стакана.

Лена посмотрела на него глазами гримёрши: что она исправила бы в его лице. Определяющей частью его лица был рот, хорошо подготовленный подбородком. И улыбка, подготовленная его сутью. Улыбка до конца. Зубы — чистые, породистые, волчьи. Хорошая улыбка. А с глазами непонятно. Под очками. Лена не могла поймать их выражения.

Какая-то мерцательная аритмия. Глаза сумасшедшего. Хороший столб шеи. Размах рук. И рост. Под метр девяносто.

Колени далеко уходили под стол. На таких коленях хорошо держать женщину и играть с ребёнком.

— Я себе палец сломал. — Елисеев показал Лене безымянный палец левой руки. Ничего не было заметно.

— Когда? — спросила Лена.

— Месяц назад.

Она вгляделась и увидела небольшой отёк.

— Ерунда, — сказала Лена.

— Ага… Ерунда, — обиделся Елисеев. — Болит. И некрасиво.

— Пройдёт, — пообещала Лена.

— Когда?

— Ну, когда-нибудь. Так ведь не останется.

— В том-то и дело, что останется.

— А зачем вам этот палец? — спросила Лена. — Он не рабочий.

— Как это зачем? — он поразился вопросу и остановил на Лене глаза. Они перестали мерцать, и выяснилось, что глаза карие. — Как это зачем? — повторил он. Все, что составляло его тело, было священно и необходимо.