Я есть, Ты есть, Он есть

Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем — мужик, тяжёлый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал её, отогревал, как замёрзшую птицу.

Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.

Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.

Проснулись одновременно.

— Сколько времени? — испуганно спросил Елисеев.

Лена подняла руку к глазам.

— Час, — сказала она с удивлением, Они спали всего два часа, а казалось — сутки.

— Я хочу тебя раздеть, — сознался Елисеев. — Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.

— Зачем я тебе? — спокойно спросила Лена— Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.

— Некрасивых женщин не бывает, — возразил Елисеев.

— А старые бывают.

— Жёлтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях… Лена представила себе жёлто-багряный-дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае — не хуже. Он — тоже лист.

— А ещё я люблю старые рубашки, — говорил Елисеев. — Я их ношу по пять и по десять лет. И особенно хороши они бывают на грани: ещё держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.

— А почему мы шепчем? — спросила Лена.

Она вдруг заметила, что они разговаривают шёпотом.

— Это близость…

Последние слова он произнёс, лёжа на ней. Как-то так получилось, что в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и она услышала его тяжесть и тепло…

И подумала: неужели ЭТО ещё есть в природе?

Его лицо было над её лицом. Лене показалось: ом смеётся, обнажая свои чистые, влажные, крупные зубы.

А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол.

А может, из него выглядывал зверь или дьявол.

Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:

— Ты меня любишь?

Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом году, когда они с Андреем возвращались со съёмки. Он отпустил такси, и они шли пешком по глубокому снегу. Она только получила квартиру в новостройке, и там лежали снега, как в тундре. И они шли. А потом остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз — у гроба.

Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.

Оказаться в постели с первым встречным — это ещё не предательство. В постели можно оказаться при определённых обстоятельствах. Но вот слова — это совсем другое.

— Ты меня любишь? — настаивал Елисеев. Ему непременно было нужно, чтобы его любили.

— Зачем тебе это? — с досадой спросила Лена.

— Как это зачем? Мы же не собаки…

— А почему бы не собаки. Собаки — тоже вполне люди.

Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать её тело.

— Ничем не пахнешь, — заключил он.

— Это плохо?

— Плохо. У самки должен быть запах.

— По-моему, не должен.

— Ты ничего не понимаешь.

А потом началось такое, что лучше не вспоминать.

Когда Лена вспоминала этот час своей жизни — от половины второго до половины третьего, — то бледнела от волнения и останавливалась.

Королевич Елисей мог разбудить не только спящую, но и мёртвую царевну.

Лена была развратна только в своём воображении. Все её эротические сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще трудно себе представить, что у неё есть ЭТО место. А тем более подсознание с эротическими сюжетами. Но Елисей весело взломал подсознание и выманил на волю.

Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала. Не знала, и все.

Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв лицо к воде. Вода смывала грех.

Елисеев вошёл следом, красивый человеческий зверь.

— Иди к себе, — попросила Лена. — Я хочу остаться одна.

— Ты этого не хочешь. — Он вошёл под душ, и они стояли, как под дождём.

— Как странно, — сказала Лена.

— Не бойся, — успокоил Елисей. — Так хочет Бог.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.

Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в нем, как в тумане, отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него пластика и как красивы люди в нежности и близости. Как танец, поставленный гениальным хореографом. Может, так действительно хочет Бог.

— Я люблю тебя… — выдохнул Елисеев.

И Лена догадалась: для неё слова любви — это таинственный шифр судьбы. А для него — часть танца. Как кастаньеты для испанца.

* * *

В три часа они оделись и пошли в буфет. В буфете по-прежнему сидели люди из киногруппы. Было впечатление, что они не уходили.

Лена подозревала, что у них с Елисеевым все написано на лице. Поэтому надела на лицо независимое выражение и встала в очередь, пропустив между ним и собой два человека. Потом взяла свои сосиски и ушла за другой столик. Он сел возле окна. Она — возле, стены. Ничего общего. Чужие люди.

Елисеев включился в какой-то разговор, поводил рукой со сломанным пальцем. Поднимал рюмку. Выпивал.