Я была рядом

А на следующее утро, вдохновленный воспоминанием об Алисе, я трахаю Александрину три раза подряд. Я делаю это так, как мне не удавалось уже очень давно, — продолжительно, уверенно, порывисто, словно нападающий в спортивной борьбе. Ей нравится. После этого мы каждое утро и каждый вечер трахались в отеле, и каждый раз это было как торжество двух отомщенных, как эмоциональная атака. Мы делали все очень энергично, но без радости, каждый за себя и для себя. Без нежности, абсолютно наперекосяк в том смысле, что я возбуждаюсь от воспоминаний об Алисе, а она хочет меня, вспоминая о мобалийце. Благодаря сексу напряжение между нами более или менее спадает, но Александрина по-прежнему все больше молчит. А мне хочется все время заниматься любовью, потому что больше всего на свете я люблю трахаться, я люблю трахать Александрину, и я пытаюсь утолить сексуальную жажду, которая мучила меня многие годы. К тому же я искренне считаю, что секс способен помочь нам восстановить отношения, заново выстроить супружеский союз и воспылать нежностью друг к другу. Но Александрина слишком злопамятна, я разбил ей сердце, я предал ее, и, разумеется, она мне этого не простит. Три четверти времени, которое мы проводим вместе, мне приходится отражать ее психологические атаки. Но знаешь, после возвращения из Романце я стал другим, я стал сильным, как член спортивной лиги чемпионов или просто как член — прости за скабрезность, — более того, у меня появилось тайное желание отомстить за себя, дать понять Александрине, что она отнюдь не владеет монополией на супружескую измену, что у нее нет никаких преимуществ передо мной, что отныне я — не ее игрушка, а гордый и свободный человек. И вот однажды вечером мы отправляемся в клуб в районе площади Пигаль, и Александрина опять чем-то недовольна. По-моему, ее главная проблема именно в том, что она все время чем-то недовольна. Из-за очередного недовольства она отказывается танцевать, а я решаю плюнуть на ее дурное настроение и начинаю зажигать. Подстегиваемый воспоминаниями об Алисе, я довольно долго танцую в полном одиночестве, получая при этом огромный кайф, пока Александрина, окончательно убитая моим хорошим настроением, киснет над своей выдыхающейся колой. На этот раз я не собираюсь портить себе вечер, я не стану подходить к ней каждую минуту и сладким, нежным голосом сочувственно уговаривать: «Ну пойдем же! Почему нет? Что с тобой? Может, я тебя чем-то обидел? Хочешь, вернемся домой?» Ничего этого не будет. Я не стану ее умолять, я не стану винить себя за свою радость, я уже заплатил сполна, пусть теперь она расплачивается. Я продолжаю двигаться в ритме танца, улыбаясь самому себе и вспоминая Алису. Но однажды утром я не выдерживаю. Я решаю поиграть с огнем и посыпать соль на нашу общую рану. Во время очередного разговора я как бы невзначай бросаю реплику: «Посмотри на меня внимательно, ты ничего не замечаешь? Я больше не жалуюсь, не ною, не делаю из тебя няньку или маму, я взял себя в руки. Я понял, что обязан взять себя в руки, когда гостил в Романце». Пожалуй, мои слова были чересчур нарочиты и могли выглядеть как демонстрация реванша. Просто мне надо было подать Александрине сигнал, ни в чем не признаваясь. На третий или четвертый день мой ход срабатывает: раздосадованная моим самодовольством и оптимизмом, Алекс признает, что я действительно изменился, и напрямую немного агрессивно спрашивает: «Пока ты был в Романце, произошло что-то важное?» Я, естественно, все отрицаю, но внутренне ликую, что мне удается утаить правду, да еще делать это с таким апломбом, и я отвечаю Александрине почти дерзко: «По-твоему, что-то может произойти за сорок восемь часов в компании папы и мачехи на нескольких квадратных метрах их дома?» На это она бросает мне угрозу, да такую, что у меня сразу пропадает всякая охота дразнить ее дальше: «Слушай, если я однажды узнаю, что в Романце произошло какое-то событие, которое ты скрыл от меня, клянусь тебе, ты узнаешь, на что я способна. Поэтому, если тебе есть что сообщить мне, то говори сразу или никогда, второго шанса ты не получишь».