Я, Богдан (Исповедь во славе)

Писал я об этом замирении в конце 1637-го: "Но ничего это нам не помогло: при сухом дереве и мокрому досталось, - виновен или не виновен, мечом и огнем одинаково уничтожали, что сколько на свете живы и на чужих сторонах не видели такого пролития крови басурманской, как теперь нашей, христианской, и истребления невинных детей. Самому богу жаль, наверное, этого, и неизвестно, до каких пор этот плач невинных душ будет продолжаться! Кто и в живых остался, не жить ему, такие уничтоженные, обнаженные, - иному человеку нечем грешное тело прикрыть".

Услышаны ли мои слова? Лишь через двести лет дошли они до слуха писателя, который написал обо мне книгу враждебную и оскорбительную, назвав ее моими же словами: огнем и мечом.

А между тем огонь и меч господствовали в моей земле еще десять лет неудержимо и зловеще, и где был я эти десять невыносимых лет, того и не скажешь подлинно, но настало время, когда сказал я всему своему народу так: "Все народы, живущие во вселенной, защищали и будут защищать вечно бытие свое, свободу и собственность, и самые даже пресмыкающиеся по земле животные, каковы суть звери, скоты и птицы, защищают становища свои, гнезда свои и детища свои до изнеможения. Пока у нас отнимали хлеб и добро, мы молчали. Пока нам причиняли боль телесную, мы терпели. Пока нагибали шеи наши под ярмо панское, мы надеялись выскользнуть. Но когда были наложены кандалы на свободу нашу, когда попытались заточить душу нашу, мы запылали гневом и взялись за меч. Человек просто так не бунтует. Человек противится насилию, неправде и гнету. Не могли мы влачить тяжкие кандалы неволи в позоре и невольничестве, да еще и на собственной своей земле. Единственно что нас теперь и печалит, чтобы не стать рабами горемычными и скотом неразумным. Не запугают нас ни раны, ни кровь, ни смерть. Ибо величайшее из всех несчастий не боль, а позор. Боль проходит, а позор вечен".

Но речь моя должна была быть потом, а тем временем продолжалось кровавое замирение на Украине, кровь лилась реками и при добром, мол, короле, шляхта норовила запрячь народ мой в невольническое крепостное ярмо, честь казацкую в бесчестье и незнание превратить стремилась, дошло до того, что и уста, данные богом для разговора людского, велели взять на замок, а заперев уста, открыли двери гневу, таившемуся в сердцах. Панство до хрипоты кричало на сеймах и сеймиках, похвалялось золотыми своими вольностями, кичилось сарматскими своими Цицеронами и веспасианами, а где же был наш Катилина, который должен восстать против Цицеронов, где был Моисей, который выведет народ свой из неволи, где был герое, видекс, дукс бонус эт сапиенс верус Ахилевс? О, если бы они знали! Да разве только враги? И величайший поэт моего народа в минуту душевного ослепления напишет слова горькие и жестоко несправедливые: "Ой, Богдане, Богданочку! Якби була знала - у колисцi б задушила, пiд серцем приспала". Да что ему гетманы, если он восставал и против самого бога. Ибо он гений, а гениям даются силы неизмеримые. Гения рождает уже и не просто женщина, а целая нация. Мне же еще только пришлось создавать эту нацию.

Когда в самое сердце казацкой земли по велению короля (ох добрый король Владислав! Ох и добрый же!) врезана была Кодацкая крепость, а казаки Сулимы разрушили ее, то после кумейковского и боровицкого разгромов казаков Конецпольский решил во что бы то ни стало восстановить ее, чтобы снова казачеству "вложить мундштук в губу", и, созвав туда старшин казацких, коронный гетман спросил меня с насмешкой: "Ну как, пане писарь, к лицу этой земле Кодак?" Я ответил ему латынью: "Manu fecit, manu destruo", то есть: "Что человеческими руками созидается, то человеческими руками разрушается". Конецпольский ничего не ответил на мою дерзость, только лицо его пожелтело, а усы оттопырились. Когда усаживались на торжественный обед, велел принести ему палаш гетманский и после первых виватов начал искать меня, чтобы собственной рукой отсечь голову непокорному писарю войсковому, отважившемуся промолвить столь дерзкие слова о шляхетской надежде на обуздание духа казацкого.

- Где тот мерзавец? - загремел ясновельможный, потому что не было меня ни за столом, ни в покоях комендантских, ни во дворе крепостном, ни за стенами.