Я, Богдан (Исповедь во славе)

"Через тебя, величайший из пап, Польша имеет Владислава, Владислав Польшу, а ты обладаешь обоими. И ты, при помощи божьей, узришь еще перед своею столицею одичалых львов скандинавских, усмиренных могучею рукою Владислава, узришь перед собою отщепенцев от верховного пастыря и замкнешь их в своей овчарне, ибо вышел на ловитву сын твой, дабы насытить тебя, и голод твой, жаждущий славы наивысшего, утолить, и дабы там обнаружить начало своего царствования, где есть надежда возместить потери, какие понесли небо и церковь..."

"И Цицерон не мог бы сказать лучше", - заметил папа Урбан.

По уже издавна повелось: где Цицерон, там и Катилина! Видел ли кто-нибудь тогда Каталину в лице казацкого писаря Хмеля? Жаль говорить! Ведь разве я сносил бы голову да еще и сидя в самой столице среди ненавистников народа моего и веры моей?

Папа хотел проявить благосклонность к новому польскому королю. Так же, как Владислав к нам. И так же все утонуло в потоках словес.

Назначена была конгрегация из четырех кардиналов, четырех прелатов и четырех каноников. Пять недель искали отцы римские способа, как удовлетворить и можно ли удовлетворить желание короля об успокоении православных. Наконец конгрегация заявила, что римская церковь никогда не может согласиться на возвращение духовной власти тем, которые отлучились от нее или хотят отлучиться. Еще заявила конгрегация, что апостольский престол в этом деле не может молчать и бездействовать (silere aut dissimulare), a должен всячески противодействовать (repugnare et contradicere) домогательствам схизматиков.

Так новый король ограничился только пышными обещаниями, а затем беспомощно развел руками: с одной стороны папа, а с другой - шляхта, монарх бессилен в своих благородных намерениях. Были ли эти намерения или, быть может, это были одни лишь слова? Жаль говорить! Народу же моему снова было отказано в праве на дух свой. А что за народ без духа? Плоть ничтоже, только дух животворит. Тускнеет золото, ржавеет булат, крошится мрамор, и гранит растрескивается, смерть витает над всем сущим, только дух бессмертен, а с ним гнев и печаль, добро и милосердие, непокорность и слово. Мой народ ждал слова, которое зажигало бы души, которое вспыхивало то в молодецком зове казацком, то в думе невольничьей, то в песне, слово рождалось в тяжких муках и на раздольях, в косноязычии и в проповедях отцов святых, в речи и безмолвии, и сколько же лет и веков прошло, пока это слово вырвалось из моих уст, а было оно простым и доступным каждому, хотя и рождалось не на полях битвы, а в тесных кельях и в тех пристанищах духа, где надлежало бы разговаривать лишь с богом, приходилось же обращаться к миру, который весь был в ранах, истекал кровью, погибал от неправды и насилия.

В "Апокрисисе" Христофора Филалета (1597): "Берегитесь, чтобы сквозь ту дыру, которую делают в наших правах, не проскочили все права и вольности ваших милостей. Наши страдания в своих последствиях отразятся и на вас. Никогда, ни в одном царстве принуждение и насилие не испытывалось сразу всеми - слегка да помаленьку начинается этот пожар, но кто не гасит его на чужом дворе, вскоре увидит его и на своем.

Мы люди, а не скоты, и, благодаря богу, люди свободные, и напрасны надежды добиться от нас чего-нибудь насильем, особенно того, что касается веры, которая живет в глубине церкви и мысли. Кто отважится отнять у нас дар божий - нашу совесть? У кого хватит силы исказить нашу мысль?"

В "Палинодии" Захария Копыстенского (1624) на нашем языке приведен семьдесят восьмой псалом: "Боже, язычники пришли в наследие твое, осквернили святой храм твой, трупы рабов твоих отдали на снедение птицам небесным, пролили кровь их, как воду".

В "Парафимии" Петра Могилы (1636): "Раны, заушения, оплевания и поносная уничтожения церкви, ради своей волею претерпевый от волков хищных ныне возмущенную и от безбожных отступных гонимую, тую ныне от сих злодейства избави и вскоре умири, - молимтись, владыко святый, услыши и помилуй".

В печальных песнях слепых лирников на безлюдных распутьях:

Чому ж так нема, як було давно?

Ой дай боже.

Святим Миколам пива не варять,

Святим рiздвам служби не служать,

Святим водохрещам свiчi не сучать.

Ой бо вже давно як правди нема.

Может, только я тогда варил меды и пиво на зимнего Николу, потому что именно на Николу родился мой первенец - Тимош, а между рождеством и крещением был и собственный мой день рождения, потому и свечи готовились, и гости дорогие были в моем доме, когда я там был. Да и меня изгоняли из собственного дома не раз и не два, потому когда обращался я со словом к народу своему, то говорил и от себя и во имя всех.

Может, первая моя речь была в письме к королю после поражения под Боровицей, где я подписал субмиссию казацкого войска как писарь войсковый, а потом отважился высказать Владиславу всю страшную правду.