Я, Богдан (Исповедь во славе)

- Стиснуть их надо так, чтоб в горсти вместились и чтоб сыворотка из них потекла, - сказал он со спокойной злостью. - А уж когда и как, пускай решает гетман.

Еще лежали непохороненными Морозенко и Бурляй, а мои полковники рвались к новой битве, которая принесет новые смерти, может, и полковничьи. Дети неразумные, а я их отец такой же неразумный! Привел сюда чуть ли не всю Украину, чтобы истекала она кровью на этих высоких валах под шляхетскими пулями и пушками? Против Януша Радзивилла, который спускался по Днепру с верховий, чтобы добраться, может, и до Киева, послал своего давнего спасителя Кричевского и Илью Голоту, но не спасли они ни Киева, ни самих себя. Голота погиб под Загалем возле Мозыря в битве с хоругвями Винцента Госевского, а Кричевский неудачно повел битву с самим Радзивиллом под Лоевом на Днепре, казакам пришлось отступить, они кинулись вплавь через реку, было их так много, что за головами не видно было и воды, и великий канцлер литовский, родич Януша Альбрихт Радзивилл, сидя вдали от полей сражений, напишет, смакуя, об этом страшном отступлении: "Эти головы брали за цель наши пехотинцы, стоя на берегу так, что едва ли триста из трех тысяч их спаслось из этого погрома. Приятное это было зрелище - лицезреть стольких плавающих, а одновременно тонущих".

Тяжело раненный Кричевский попал в руки самого Януша Радзивилла. Тот спросил, не хочет ли пан Станислав Михаил для исповеди русского попа. Кричевский ответил по-казацки: "Сорока не хватит!" Тогда спросили его о католическом, но он только простонал: "Лучше хотел бы себе кубок воды". И умер не столько от ран, сколько от огорчения, что не Радзивилл попал ему в руки, а он сам в неволе, да еще и погубив войско.

У меня перед глазами все еще стоял страшный день нынешний. Когда пушки рыкали, будто дикие звери кровожадные. Когда шум голосов людских пересиливал гром мушкетов и пищалей затынных. Когда даже деревья выли, будто с них сдирали кору. Когда только смерть властвовала над огромным простором. Когда люди падали на землю, как вода небесная, которую уже никто не возьмет обратно. Когда казаки выливали из сапог пот и кровь, кровь и пот. Когда даже отвага заламывала руки в отчаянье. Когда трупы стлались, будто трава потоптанная.

И никакие покаянные рыдания не помогут.

Дети мои!

Они лягут в братских могилах под большими дубовыми крестами, и на этих крестах раскаленным железом казацкие писари-самоучки выведут, обращаясь то ли к гетману, то ли к самому богу: "Мы жили, ибо ты хотел. Мы умерли, ибо ты велел. Теперь спаси нас, ибо ты можешь".

Мог ли я?

Далее слушал своих полковников, которые состязались в храбрости теперь уже на словах, потому что днем имели возможность показать это на деле. Были в самом деле мужественными и дико отважными, принадлежали к вельми крепкой породе людей, которой удивлялась вся Европа, о чем писал когда-то Рейнгольд Гейденштейн, бывший попеременно личным секретарем у Яна Замойского, а потом и у королей польских Стефана Батория и Зигмунда Третьего. Уже никто теперь не имел сомнений в нашей прочности, в нашей стойкости, и ведал я вельми хорошо, что и тут, под Збаражем, придется проявить ее в полной мере. Но достаточно ли одной только прочности и отваги?

- Где моя трубка? - спросил я, неизвестно к кому и обращаясь, может вспомнив с болью, что нет рядом со мною Матроны, которая так любила натаптывать мне трубку табаком и одаряла каждый раз щедрой улыбкой своих серых глаз, становившихся еще более глубокими в сиянии драгоценностей, коими была украшена гетманша.

Кто-то подал мне трубку натоптанную и прикуренную, я окутался целым облаком дыма, спрятался от своих полковников, которые добивались моих слов и моих велений для новых смертей, для нового мужества и твердости.

Было превеликое удивление, когда я пообещал не викторию, какую от меня все ждали, будто благословения господнего, а промолвил черствые слова угрозы:

- Каждый из полковников заплатит мне головой, - сказал я из своего дымового облака, - горлом каждый будет приплачивать мне, кто пустит хотя бы одного человека из своего полка на грабежи или насилия. Стоять на этом поле придется не день и не два, шляхта от нас теперь не убежит, мышь оттуда не проскочит и птица не вылетит, осилим шляхту и додавим, но не одним штурмом, не за один раз. Нужно терпение, а не слепая отвага, необходимо нам и надлежащее достоинство. Сжать и зажать Вишневецкого с региментарями - этого мы уже достигли. Не можем слишком долго тут стоять, так как король хотя и медленно, однако идет сюда, собирая войско, которое дарят ему магнаты. Отовсюду шлет универсалы к шляхте, чтобы являлась на войну. Всюду идут к нему войска. Будет и он когда-то здесь, потому-то мы должны использовать свое время.

- Так кого же в осаде должны держать - панов или свое казачество? недовольно буркнул Нечай.

- И панов, и казачество, если хочешь, Нечай, - спокойно ответил я ему.

- Может, ты и орду удержишь, гетман? - рассмеялся мой непокорный брацлавский полковник.

- И орду удержу.

- Каким же образом?