Я, Богдан (Исповедь во славе)

Весна была поздняя, уже и не верилось, что закончится тяжелая затяжная зима, жаль было людей голодных и бездомных, даже русалок было жаль, ведь они должны были в такой холод на троицу сидеть без сорочек. Как говорится: на вербной неделе русалки сидели, сорочек просили...

Пан Смяровский не дожил до вербного воскресенья.

За две недели перед тем привел ночью ко мне Демко Федора Коробку, и тот показал мне королевский привилей на хутор под Жаботином с вписанным рукой пана Смяровского - именем Федора.

- Так щедро угощал пана комиссара, что он тебе выписал сей привилей? посмеялся я.

- Если бы, пане гетман, - хмуро промолвил Коробка. - Хотя хутора и наши, но все равно панство задаром их не раздает. Подговаривал меня пан Смяровский еще с четырьмя казаками свести тебя со света, - вот за это и даровал нам привилей королевские. Имеет их полную шкатулку, и в каждом "окошко" для вписывания имени того, кто пойдет против Хмельницкого.

И это посланец того короля, которого я сам поставил над шляхтой, надеясь на его благодарность! Если и души властелинов скроены так мерзко, так где же искать благородства и святости, где, где?

- Где же эти четверо? - спросил.

- Трое сидят под замком и ждут твоей воли, гетман, - сказал Демко, - а один пытался бежать на Белую Церковь, так пришлось его придержать из мушкета. Захочешь послушать этих троих?

- Что же теперь их слушать? Разве что узнать, как думали убить меня? Да это и Федор вот скажет.

- Способов было много, - промолвил Коробка. - Пан Смяровский не давал привилея, прежде чем не перечисляли ему самое малое пять способов и средств, да и то таких, чтобы он принял и утвердил. Да мы же его знаем давно. Когда был когда-то подстаростой черкасским, глаза выкалывал нашим людям. И теперь не побоялся пробраться аж сюда, сидеть у тебя, гетман, под боком и кновать против твоей жизни.

- Отважный пан, а я отважных люблю, вот он и пробрался в такую даль. А ну-ка, Демко, зови Иванца!

Брюховецкий возник в дверях и смотрел на меня глазами праведника.

- Отдай есаульскую трость свою Коробке, - спокойно промолвил я.

- Батько! - встрепенулся Иванец. - За что?

- Побудешь простым казаком, а Коробка - есаулом, я же посмотрю, как пойдут дела.

- Батько! - заскулил Иванец.

Я отвернулся от него, махнул Коробке, чтобы тоже уходил; оставил возле себя только Демка.

- Созывай старшину. Генеральный судья и генеральный обозный пусть придут ко мне, отдам им пана Смяровского. Пусть судят.

Смяровский отпирался, кричал о своей посольской неприкосновенности, о королевском маестате, но когда Коробка принес его шкатулку и показал в ней полсотни привилеев с "окошками" на имена предателей, Чарнота первым кинулся с обнаженной саблей на шляхтича, за ним и все, кто там был. Изрубленного, полуживого Смяровского закопали в землю. Хотел посулами земли купить предателей среди нас, - накормили землей его самого.

Посланец Киселя отец Петроний бежал из Чигирина под прикрытием своего игуменского шлыка, правда, перед этим кинулся было, по подсказке Выговского, к Матроне, просил ее повлиять на меня, смягчить мою душу, но она вельми хорошо знала, в каком я состоянии, и посоветовала отцу превелебному, если хочет быть целым, исчезнуть из Чигирина как можно скорее. Пешком добежал он до самого Киева, а потом лесами и в Гощу со страшной вестью: казацкая сила поднимается снова!

Черную раду на Масловом Ставе я не держал, чтобы никто не знал, куда и когда буду идти. Перед праздниками устроил перепись казацкого войска под Киевом, на Лыбеди, потом сделал еще один смотр под Белой Церковью, и отправились встречать хана с ордой. А тем временем королевские региментари после бесконечных торгов, споров, переговоров, передвижений на волынском пограничье собрались вместе, чтобы положить конец этим метаниям, и начали закладывать общий табор под Збаражем.

Я продвигался туда медленно, ожидая, чтобы собрались там все мои самые "лучшие" знакомые, прежде всего Вишневецкий и Конецпольский, и, как только они вскочили в построенную собственными руками западню, тотчас же захлопнул ее.

Так началась еще одна моя битва, которая принесла мне наибольшую победу и наибольшее поражение одновременно.

Как можно совместить несовместимое? Снова выступал я неудачным чудотворцем и знал, что буду им, пока не осуществится тот мой замысел великий, который продиктовало мне в июньскую ночь черкасскую письмо к самой истории. История же никогда не торопится слишком, когда надо кого-то спасать, - это только уничтожает она без промедления и без сожаления.

33

- Чом ти, жайворонку, рано з вир'я вилетiв:

Iще по гороньках снiженьки лежали,

Iще по долинах криженьки стояли?

- Ой я тi криженьки крильцями розжену,

Ой я тiї снiженьки нiжками потопчу...