Я, Богдан (Исповедь во славе)

Лишь несколько коротких зимних дней и бесконечных ночей одиночества в Субботове, а могло казаться - целые годы счастья! Давно уже я перестал быть гетманом, послушно подчинялся всем Матронкиным капризам, молчал, когда она молчала, пел, когда хотела, чтобы пел, носил дрова для печей и воду из криницы, я жаждал опрощения и очищения от всего несущественного, суетного и временного, я жаждал покорности, ибо не мы ведем женщин, а они нас, и неизвестно, к добру или к злу, - улыбкой, голосами, благоуханием и теплом тела. Назойливая страсть. Низвергающая сила женской красоты. Иногда тревожный непокой все же овладевал мною: как ни высоки и ни крепки стены истой любви, все же держава возвышается даже над ней, но я пытался уходить от дум о державе, имея возле себя эту молодую женщину, свою долю и свою надежду. Державу не объять ни мыслью, ни воображением, она требует от тебя жертв, и нет этому конца, она вся в себе, а женщина была вся возле меня, стоит лишь протянуть руку, как она опутывала меня объятиями, заглушала голосом, окружала дыханием своим, будто облаком, чаровала взглядом, улыбкой, своим легким телом, которому я воздавал мысленно наивысшую хвалу. Руки, губы, глаза, волосы, брови, плечи, все тело легкое и невесомое, да будет оно благословенно в своей щедрости, красе и счастье! Любовь - это такое же неистовство, как и слава. Это мука еще более тяжкая, а неистовство еще более смешное. Нет, любовь - это благословение жизни.

В те субботовские ночи меня охватило такое самозабвение, что я лишился сна. Ходил, топтался, как домовой, до самого рассвета, снимал нагар со свечей, подкладывал дрова в печь, поправлял покрывало на Матронке, которая спала всегда улыбающаяся, наверное, видела радужные сны и в них карликов с длинными седыми бородами и молодых рыцарей на резвых конях.

При свете восковых свечей спящая она была похожа на золотистый дух.

Утром я тихо будил ее, прикасаясь руками к ее лицу, она каждый раз бессознательно вздрагивала, а когда раскрывала глаза и видела меня, улыбалась так ласково, что я готов был бросить к ее ногам весь мир.

Перекрещивая руки, обнимала себя за голые плечи, прячась от моих тяжких, жадных глаз. Нагота, прикрытая только опущенными ресницами. Беззащитность. Хрупкость. Детскость. Ничего от женщины. Застенчивость. Чистота и целомудрие. В ней самой всходило для меня солнце.

Шелковая девочка. Золотая девочка.

Я думал: неужели снова придется покидать ее, разлучаться с нею и идти в битвы? Тревожась, спрашивал Матрону: "Будешь теперь со мною?" Она отвечала одними глазами, взглядом, улыбкой. "Всегда?" Она отвечала изгибом губ. "И мы будем вечны с тобою?" Темный крик бился в серых глазах: "Не знаю! Не знаю! Не знаю!" Крик, как мои ночи бессонные и бесконечные, когда я утомленно блуждал по дому, стоял на крыльце, подняв лицо к небу, и звезды ужасали меня своей недосягаемостью.

Первые радости отлетали от меня и забирали с собою всю невесомость духа и тела, вместо этого заполняло меня что-то смутное и гнетущее. Что это? Усталость? Истощенность? Старость? Все становимся смертными, когда умолкает любовь, и даже тогда, когда она утомляется. С ужасом убеждался я, что невмоготу мне больше нести бремя одиночества нашего и безмолвия Матроны. Она молчала упорно, загадочно, с улыбкой, но сквозь это молчание я уже улавливал ее скрытые жалобы, ее замкнутость, наше несоответствие. Как в притче турецкой: если на одну чашу весов положить двадцать окка, а на другую шестьдесят, то шестьдесят окка перевешивают. Я перевешивал Матрону тяжкостью своей, годами, величием, может, страданием и великим непокоем души, и с течением времени все острее ощущал свою старость, свое одиночество, от которого - теперь я видел это отчетливо - не мог спасти меня и сам господь бог. В такие минуты терзался мыслью, что так безрассудно покинул Киев и замуровался, зашпунтовался здесь в Субботове, в этом гнезде родовом, в которое, влетев, можно успокоиться и навеки, я же не хотел покоя!

В эти ночи призывал я к себе Самийла, но он упорно не появлялся, может благоразумно выжидая, пока не испытаю и высочайших вознесений духа, и его падений.

Дух вознес тело и снова поверг его. Бесконечное восхождение вверх, когда каждый раз все приходится начинать сначала. Выбрасывал из памяти все, что знал и умел, чтобы иметь полнейшую возможность утешиться своей беспомощностью перед лицом мира, перед землей, небом и звездами и услышать слова гения, еще и не сказанные:

"Будь народам многим царь, что тебе то помогает, еще внутрь душа рыдает?"[55] Разум приносит величайшие муки. Только безумные всегда веселы. Разум - наш высочайший дар, страсти терзают нас и угнетают, но мы охотнее отбрасываем разум, чем страсти, и часто ненавидим уже и не сам разум, а тех, у кого он проявляется наиболее остро.