«И вновь я возвращаюсь…»

Никак они не могли вдосталь наговориться… Перебивая друг друга, вспоминали последнее путешествие, спустились в сад, продолжая оживленно беседовать, прошли мимо хатки, взошли на холм, поросший березами, присели над озером — и все говорили, говорили безостановочно…

Озеро, лежавшее у их ног, постепенно заполнялось вечерними красками, небо густело, пока не заискрились звезды, а эти двое сидели рядом и со странной, какой-то запоздалой радостью выхватывали жадно из памяти изнуряющие пеклом пустыни, леденящие душу ветры нагорий, скалистые горы, покрытые снегом…

Кажется, столько насмотрелись, столько натерпелись всего, а ведь и как тянет обратно…

«А помнишь тот вечер, — сказал вдруг Пржевальский, — который решил твою судьбу? Тот вечер, когда ты один сидел на крыльце пешеткинского домика и любовался небом; помнишь ли, как я, проходя тогда в свою хатку, спросил тебя: «Чем вы здесь занимаетесь?» А ты ответил мне: «Любуюсь красотою неба, которое там у вас, в Азии, должно быть, еще чище, еще прозрачнее!» Тот вечер ты должен помнить: твоя душа открылась мне, и я узнал в тебе своего будущего спутника — родную, близкую душу».

Как же не помнить! На всю жизнь запомнил Козлов тот замечательный вечер!

Долго говорили они, сидя на холме под березами, тихо шелестящими листвой на легком, еще теплом ветру…

Утром, когда Козлов просыпался, Пржевальский уже сидел в хатке — спешил закончить описание их последнего путешествия. Петр, не желая его отвлекать, обошел в одиночку окрестности, посетил любимые места. Под вечер он приходил в библиотеку, по просьбе Николая Михайловича расставлял книги, составлял их опись.

Как-то раз, когда уж смеркалось, Козлов, не найдя Пржевальского в доме, направился к хатке, открыл неслышно дверь и вошел. Николай Михайлович сидел у растворенного окна, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки. За окном где-то поблизости пел соловей.

Заслышав шаги, обернулся: «А, это ты…»

«О чем задумались, Пшево? — Козлов иногда его так называл. — Не иначе как соловьиные трели зачаровали…»

«Соловей? Да, чудесно поет… Только ведь, знаешь, я здесь лишь телом, а дух мой постоянно витает в Азии…»

Козлов промолчал. Потом сказал негромко: «Значит, пора собираться в дорогу».

«Пора, — ответил Пржевальский, — давно уж пора».

ДОРОГА ЧЕТВЕРТАЯ,

что привела путешественника к открытию лошади Пржевальского — животного, до той поры науке неведомого, а также к открытию новых горных хребтов

Зябко поеживаясь на холодящем ветру, Пржевальский ехал в середине отряда. Как же не хотелось ему сворачивать лагерь у Благодатного Ключа — все казалось, вот-вот свершится чудо и Егоров вернется. Усталый, измученный, но живой! Подойдет к костру, протянет к огню свои большие тяжелые руки и скажет с простылой хрипотцой: «Братцы, не осталось ли похлебки с обеда…»

Кажется, все бы отдал сейчас, лишь бы снова видеть Егорова подле себя… До чего же неприятное чувство — сознание полной своей беспомощности… Как возвращаться домой без Егорова.

История эта началась обыкновенно и буднично. Казак Петр Калмынин, охотясь в горах, подстрелил пару превосходных экземпляров горных куропаток — уларов и, возвращаясь уже, повстречал дикого яка, по которому успел несколько раз выстрелить. Взятые в дорогу бараны давно уже кончились, и свежее мясо было бы как нельзя более кстати. Но раненый бык ушел, а преследовать его из-за спустившейся темноты уже не представлялось возможным, и Калмынин вернулся.

Наутро Николай Михайлович послал его и унтер-офицера Никифора Егорова на поиски подстреленного яка — по должен бы он уйти далеко. Охотники вышли и неподалеку от лагеря увидели стадо архаров, выстрелили залпом и разошлись: Калмынин вдогонку за стадом, а Егоров искать того яка. Больше они не встретились. Калмынин вернулся один.

Пржевальский поначалу не слишком-то и беспокоился: такое случалось не раз, когда заохотившиеся казаки возвращались глубокой ночью. Но Егоров не вернулся и ночью.

Погода меж тем держалась холодная, ветреная, а Егоров ушел на охоту в теплый день в одной рубашке. И согреться вдобавок ко всему было нечем: ни огнива, ни спичек он с собой не носил, поскольку никогда не курил. На следующий день утром, взвесив все это, Пржевальский понял: медлить нельзя. Ни минуты.

Целый день искали Егорова. Вечером вернувшийся Коломейцев рассказал о том, что сумел прочитать по следам. Кторову удалось близко подойти к раненому яку, лежащему на земле. Тот вскочил и бросился бежать. Судя по большим прыжкам, сил у него еще оставалось достаточно. Егоров за ним, перебираясь из одного ущелья в другое. Вскоре следы яка потерялись, а следы Егорова, петляющие, возвращающиеся временами на прежнее место, говорили о том, что он заблудился.

Скверно, как же скверно все получилось… Николай Михайлович не мог остаться в лагере, когда другие с утра и до темноты искали попавшего в беду товарища, и, взяв с собой пятерых людей, отправился в горы. Вконец умучившись и переночевав в одном из ущелий, маленький отряд вернулся ни с чем. Пропал человек и ни следа, кроме найденных Коломейцевым, после себя не оставил…