«И вновь я возвращаюсь…»

Ответ Пржевальского был переведен на многие европейские языки, на немецкий, естественно, прежде всего. Новых возражений Рихтгофен не нашел и в своей речи по поводу учреждения большой золотой медали имени Гумбольдта высоко оценил открытия Пржевальского, представив его к награждению этой медалью. Однако споры вокруг Лобнора долго еще продолжались…

Да только все равно ведь Пржевальский прав оказался.

Теплой осенью 1887 года

Все лето он безотлучно провел в Слободе. Строительство нового, двухэтажного дома закончилось. Дом был большой — с шестью комнатами внизу, тремя наверху, с мезонином, с мебелью, сделанной на заказ в Петербурге. В просторной гостиной стоял на задних лапах тибетский медведь, держащий в передних лапах поднос, куда заботливая Макарьевна накладывала свежие яблоки, сливы. Николай Михайлович поедал фрукты в огромных количествах.

Позади медведя над ним висела акварель, написанная другом Пржевальского, генералом, бароном А. А. Бильдерлингом, где был изображен хозяин нового дома с ружьем, весь обвешанный убитыми утками после охоты в тростниковых зарослях на Лобноре. Иногда Пржевальский, проходя эту комнату, останавливался и долго смотрел на картину. Она ему нравилась.

Под взглядом его тростники раздвигались, он шел сквозь чащу, слушая сухое шуршание листьев и вглядываясь в голубеющий впереди просвет, за которым открывалась водная гладь. По ослепительно синему небу неслись облака, увлекаемые сильным, порывистым ветром, взлетали и опускались на воду тысячи птиц, оглашая воздух громким хлопаньем крыльев. Пахло свежей зеленью, тиной… В ушах его гремели выстрелы дуплетом, из обоих стволов, правое плечо ощущало быструю двойную отдачу, с неслышным в общем шуме всплеском падали в воду сбитые влет утки…

Потом он поворачивался спиною к картине, в мыслях все еще оставаясь среди тростников, рассеянно пересекал гостиную, открывал дверь в столовую, обвешанную чучелами пышноперых фазанов, среди которых красовалась голова оронго. Отсюда он шел в обширный кабинет, на стенах которого висели карты Азии, в углу, рядом с письменным столом — шкаф, где за стеклянными дверцами матово поблескивали стволы охотничьих ружей, а возле стены стояла тускло отсвечивающая бронзой фигурка Будды.

Подле кабинета располагалась спальня с богатырской кроватью — под стать хозяину.

В гостиной была и вторая дверь, выходившая на террасу, увитую лозой дикого винограда. По деревянным ступеням террасы можно было спуститься в сад, пройтись по дорожкам, аккуратно посыпанным желтым озерным песком, среди кустов дикого ревеня, привезенного из Ганьсу, среди яблонь, слив и вишен. Сам хозяин по дорожкам ходить не любил и, направляясь в свою любимую хатку, шел всегда напрямик, обходя только грядки.

Николаю Михайловичу очень хотелось, чтобы сад посильнее разросся, чтобы ветви склонялись над окнами и чтобы по весне слетались в него соловьи. Сад и правда быстро густел, дремучел, делался тенистым, уютным. Пржевальский с радостью им любовался.

В один из осенних дней он получил телеграмму: Петя Козлов успешно окончил училище и ехал погостить в Слободу. Истомившийся в одиночестве, без друзей Николай Михайлович ждал его с нетерпением. Как-то вдруг осознал, до чего же они дороги все — Козлов, Эклон, Роборовский, Иринчинов с Чебаевым! Вроде бы и родными даже стали они…

И вот к крыльцу нового дома подкатывает слободская тройка, встречавшая Козлова на станции. Пржевальский, широко улыбаясь, сходит со ступеней и стискивает Козлова в могучих объятиях. Здесь же лучащаяся улыбкой Макарьевна, повар Архип, другие домашние — и все они, как и хозяин дома, спешат обнять дорогого гостя. И сам Козлов чувствует в эту минуту, будто вернулся домой после долгой отлучки.

В дом, однако, Пржевальский Петра не пустил, а подвел, все еще обнимая, к весам и заставил взвеситься. После этого достал из кармана записную книжку и сделал аккуратную запись. «Будешь уезжать — узнаем, сколько прибавил, — рассмеялся Николай Михайлович в ответ на недоуменный взгляд гостя. — Я, брат, намерен тебя как следует откормить после твоего училища!»

Взяв Петра под руку, Николай Михайлович повел наверх, где была уже приготовлена комната — посмотреть ее и привести в порядок себя. Потом они сошли в кабинет, и хозяин, подведя гостя к шкафу с ружьями и отворя стеклянные дверцы, заставил поздороваться со штуцером Ланкастера, с дробовиком Пёрде, приложившись к обоим.

«Вот видишь, как они скучают по тибетским медведям и диким якам и опять зовут меня туда… — проговорил Николай Михайлович. — Пожалуй, пойдем, как ты думаешь?»

«Конечно, пойдем!» — ответил тихо, с улыбкой Козлов.

А стол уже ломился от угощенья. Все как и полагается в этом доме — и заедочки, и усладеньки, и запивочки. Пржевальский с таким аппетитом набросился на еду, будто нарочно бог знает сколько голодал, дожидаясь Козлова.