«И вновь я возвращаюсь…»

Одному из друзей Николай Михайлович написал: «…я удивляюсь, как еще могли мы пройти так далеко с такими ничтожными средствами, Если это было так дешево и легко, то почему же до сих пор ни один ученый путешественник не был в странах, нами исследованных? Конечно, мне нечего хвастаться перед вами своими подвигами, но я скажу откровенно, что наше путешествие достигло таких результатов, каких я сам не ожидал».

Но как же хорошо, как же чудесно с сознанием исполненного долга возвращаться домой!

Май — декабрь 1886 года

Тихо, пустынно в доме, когда нет гостей. Гулко отдаются в стенах шаги, доносится откуда-то покашливание старой Макарьевны — сейчас войдет, наверное, оправит у порога седые волосы, спросит, не подать ли чаю Николаю Михайловичу…

Милая, добрая Макарьевна… Сколько Николай Михайлович помнил себя, всегда она была рядом. Сидела возле постели, когда хворал он мальчишкой, заботливо ухаживала за матушкой, ежели той нездоровилось, А как она ждала его после долгой отлучки — будь он в Петербурге, в Варшаве или еще где-нибудь… Радовалась, будто родного сына встречала… Да и сам он привязался к ней как к родной и близкой душе.

Тихо-тихо вокруг… Скорей бы уж приезжали Ро-боровский с Козловым… А то этак совсем одичать можно… Только и есть спасение — заточиться в избушке да и погрузиться с головой в писанину…

Зато иногда — такая отрада! — бросить нарочно дела, снять со стены двустволку, уйти в лес подальше и бродить в одиночестве, пока не стемнеет. Так хорошо заночевать в лесу же под слабый шелест еще свежих листьев! Сочный, невыразимо приятный запах отовсюду сочится — от земли и травы, от нарубленных веток ельника, от тлеющих углей костра…

А утром, едва промочив горло холодной водой из фляги, засесть в одному ему известном месте в засаде с краю поляны, выжидая, когда прилетят глухари.

В такие дни, проведенные под пологом леса, с одинокими ночевками, с блужданием в сумрачной чаще ольховника или в светлом подлеске березовой рощи — в такие дни дышится особенно глубоко и свободно. И исчезают, становятся далекими и расплывчатыми заботы суматошной столичной жизни.

До удивления быстро утомлял его Петербург. Хорошо, что теперь до осени никуда уезжать из Слободы не придется…

Бросив взгляд на стол, Пржевальский увидел большой конверт. Видно, Макарьевна положила, пока его в доме не было. Взрезав конверт, Николай Михайлович развернул хрусткий бумажный лист и сразу взглянул на подпись: «К. С. Веселовский, непременный секретарь Академии наук». Внимательно начал читать.

Странная, однако, просьба… Веселовский просил как можно скорее сняться на фотографию и обязательно в профиль и, как только она будет готова, тут же без ретуши отослать ее в академию.

Отложив письмо, Пржевальский задумался. В самом деле странная просьба… И спешка какая-то… К чему это все? Легко им сказать — фотографию… Взял извозчика, съездил — и все: в Петербурге-то сложности нет никакой. А здесь в Смоленск надо ехать по весенней распутице, по полному бездорожью.

Сев за стол и взяв перо, Пржевальский начал письмо академику Александру Александровичу Штрауху, с кем сотрудничал вот уже скоро пятнадцать лет. Самому Веселовскому счел писать неудобным.

«Спросите у К. С. Веселовского, не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».

Ответ Штрауха, где тот вежливо настаивал именно на портрете в профиль, еще более озадачил Пржевальского. И что значат эти слова: «…а то нашему художнику не хватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».

Как бы не так — отгадал… Даже и предположительно не мог бы сказать.

А вскоре, в конце мая, в Слободу пришла правительственная телеграмма, в которой его срочно отзывали в Генштаб для работы в особом комитете но обсуждению мероприятий на случай войны в Азии.

Пржевальский задумался, прохаживаясь из угла в угол комнаты большими шагами. Вот и посидел до осени в Слободе… И здесь достали… А ехать придется, однако же…

И снова он в Петербурге. В академии у Веселовского он узнал, что на общем ее собрании видные академики сделали заявление, в котором говорилось о заслугах Николая Михайловича перед наукой, о его приоритете перед другими учеными-путешественниками, о его открытиях, поставивших русского исследователя в один ряд со знаменитейшими путешественниками всех времен и народов, в связи с чем предлагали выбить в его честь золотую медаль с портретом и со словами вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия наук». А на оборотной стороне — «Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.» — и конечно, положенный в подобных случаях лавровый венок.

Вот и объяснились загадочные письма Штрауха и Веселовского. Право же, не стоило стольким занятым людям хлопотать из-за этой медали, а ему мотаться по расхлябанным дорогам в Смоленск и обратно… Хотя и приятно, конечно… Мало самому сознавать значение сделанного — надо, чтобы и всеми это сознавалось вполне.