И солнце взойдет. Он

– Не смей! Никогда не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой.

Он неожиданно замолчал и как-то странно посмотрел на дверь, за которой царила непривычная больничная суета. А Рене вдруг почувствовала, как резко навалился неестественный сон. Лекарства всегда действовали именно так – грубо, почти бессовестно вырывали из реальности. Но ей очень нужно было договорить.

– Вряд… вряд ли… он с-со зла, – невнятно пробормотала она и сползла вниз по подушке. Веки закрылись. Где-то совсем рядом раздался глухой скрежет табуретных ножек, который пытались сделать чуть тише, но голову Рене всё равно на мгновение прострелило убийственной болью. Попробовав улыбнуться, она ощутила, как ленивый рот бессвязно пробормотал: – У т’бя… опять… миг-г-грень…

– Нет, – донёсся словно издалека ласковый голос. – Это уже твоя.

И прежде, чем влитые лекарства взяли под контроль больное сознание, Рене успела задать последний вопрос, который почему-то казался удивительно важным.

– Ты… остан-н-нешься… здесь?

–Oui… Mon petit rayon de soleil58, – улетел в космическую круговерть шёпот, и что-то дотронулось до наливавшегося тяжелой болью рта.

Рене чувствовала, как бьёт в лицо ветер. Влажный, уже зимний, такой холодный и свежий, что его порывы легко пробирались даже под толстую куртку. От него слезились глаза и перехватывало дыхание, свистело в ушах и трепало выбившиеся из прически волосы. Здесь, в Монреале, сырость зимы ощущалась намного сильнее, чем в холодном Квебеке, где время от времени буйствовали снежные шторма. Большой город же просто не давал им разгуляться, но зато копил в себе тепло зданий и подземных тоннелей, которые растапливали лёд даже на покрытых булыжниками улицах. Вот и сейчас тёмная, как сама наступавшая ночь, дорога искрила жёлтыми слепящими пятнами фонарей. Они вспыхивали огненной вереницей даже под плотно зажмуренными веками, и Рене считала их, словно пролетавшие вместе с ними секунды. Один, два… двенадцать. Однако на двадцать первом она услышала голос:

– Открой глаза. Посмотри!

Ей безумно этого не хотелось. Отчаянно и почти до ужаса, из-за которого на холодном металле свело замёрзшие пальцы. Рене было страшно. Но подобно едва ли не каждой влюблённой девчонке, она отчаянно хотела скрыть свою слабость. Ведь, когда ты без ума от кого-то, то даже переплыть океан кажется сущей безделицей. Всё ради вашего общего смеха, его одобрительных взглядов, разделённых на двоих общих воспоминаний, которые можно лелеять потом в темноте бессонного одиночества. А оно обязательно будет, потому что влюбленность должна быть такой – безвозмездной. Приносить радость за счёт счастья другого. Рене не знала насколько хватит её собственных чувств, но прямо сейчас готова была отдать всё на свете за бледную улыбку, за день без мигрени, за интересные случаи, виртуозные операции, закрытое на замок кладбище. А потому она досчитала до трёх, распахнула глаза и задохнулась от ощущения скорости.

Энтони был прав, это стоило видеть. Как в фантастическом фильме, неоновые огни образовали коридор и открыли портал в нечто неизведанное. Жёлтый свет фонарей смазывался по бокам в одну яркую линию, отчего Рене казалось, что они мчат в тоннеле огня. Она чувствовала, как отдаётся в ладони вибрация железного сердца, слышала радостный гул, видела разматывающееся из клубка полотно чёрной дороги. Блестящей. Гладкой. Пожалуй, даже излишне глянцевой. Как сахарная глазурь, над которой они летели. И глядя на мечущиеся по земле блики, Рене знала, что им надо остановиться, – даже ей зеркальность асфальта казалась неправильной – но оборвать льющийся из-за спины восторг было бы слишком жестоко. Так что она не смогла, а вернее, не захотела, положившись на везение Энтони и собственную удачу. Ведь жива до сих пор, верно? А потом сквозь свистевший в ушах ветер Рене уловила молчаливую просьбу. И обернулась, потому что Энтони Ланг тоже хотел подарить ей немного безвозмездного счастья. Так, как умел.

А дальше мир завертелся. Перед глазами замелькали картинки, где бликующий светом шлем менялся на приближавшийся мокрый асфальт. Удивительно, но Рене отчетливо помнила два, казалось, не связанных факта: как выскользнула из пальцев Энтони зимняя куртка, и как он сам покатился по земле. Почему-то именно это напугало больше всего. Не боль в руках, не распоротое о дорожные камни лицо и не взвывшие от удара кости, а чёрное тело, что безвольно кувыркалось в такую же чёрную темноту. Один увиденный миг, но перед Рене он пронёсся кадр за кадром с такой ошеломляющей чёткостью, что сердце почти взорвалось от вновь охватившего страха. Она летела в свою пустоту, а в голове была только одна мысль – Энтони!