И силуэт совиный

Сесть тут было некуда – либо на гранитный пол, либо на топчан. Вообще обстановка вполне соответствовала своей задаче: смирить гордыню и повести путём аскезы. Кроме топчана, тут обнаружились ещё широкая жестяная лохань понятного назначения, кувшин с водой и недоеденная миска с похлёбкой. Серебряная, между прочим, миска. Обычному узнику такую давать не следует – и не потому что жирно с него будет, а просто серебро металл мягкий, как нечего делать заточить края о камень пола или стен. А потом, когда откроется дверь – умело метнуть, закрутив на лету, снести стражнику голову… Но тут, во внутренней темнице Защиты, обычных узников не водилось. А колдуну, упырю или одержимому бесом серебряная миска не в радость. Он её и в руки-то взять побоится – обожжётся. Впрочем, Философу, по словам темничных стражей, серебро ничуть не мешало.

Его вообще погубило не серебро – золото.

Я присел на край топчана.

– Меня звать брат Александр, – тратить время на любезности было незачем. – Я старший подьячий Святой Защиты, центральная управа. Мне поручено вести ваше дело, уважаемый Философ. Я давно хотел с вами встретиться, но, – тут пришлось добавить в голос иронии, – обстоятельства как-то не располагали. Полгода уже я за вами гоняюсь, а вы каким-то образом ускользаете. Каким именно образом – это нам с вами ещё предстоит обсудить. И вот наконец Господь посодействовал, и вы у нас в гостях. Прежде, чем начнём разговор по существу, хочу поинтересоваться: нет ли у вас жалоб? Может, стражи ведут себя неподобающе? Или питание слишком скудное? Это можно исправить…

– Крысы, – коротко ответил он.

– Какие крысы? – поразился я. – В наших темницах никаких крыс нет и быть не может, за этим пристально следят. Стены и пол гранитные, ни дыр, ни трещин.

– Эх, брат Александр, – скривил он губы. – Ты пока этого понять не в силах. Тебе ведь кажется, что всё так оно и есть, как видят твои глаза, слышат твои уши и ощущают твои пальцы. Но ты не один в мире… На самом же деле всё куда сложнее.

– И вот об этом, – подхватил я, – нам и надлежит побеседовать. Сразу скажу, разговор наш сейчас предварительный, это не допрос, я пока не привожу вас к присяге и вы вправе не отвечать. Но понимаете, мне хочется понять, что вы за птица…

– Если уж сравнивать с птицами, то, видимо, сова, – предположил он. – Старая, мудрая и совершенно бесполезная, потому что криков её никто не понимает.

– Давайте попробую понять, – предложил я. – Чтобы было удобнее, кратко перескажу, что уже знаю. Итак, вы появились в Империи меньше года назад, первые известия о вас датируются прошлым ноябрём. Вы странствуете по градам и весям, у вас уже немало последователей, ваши речи собирают большое количество слушателей. Тем более, что официального запрета пока не наложено, ведь сперва разобраться надо… чем мы и занимаемся, кстати. Так вот, о ваших проповедях. Тут всё туманно как-то. Суть их мы знаем только в пересказах, причём как правило, пересказах необразованных людей, незнакомых с абстрактными понятиями. Но главное всё же уловить можно. Вы призывайте людей «проснуться» и вернуться в некое «подлинное место». Всё так?

Философ взглянул на меня искоса, и в прыгающем свете факела мне показалось, что глаза его – как две большие плошки.

– Да как тебе сказать, брат Александр… – он на минуту задумался. – Всё одновременно и так, и не так. Я действительно учу людей, что надлежит вернуться. Вернуться туда, куда поместил нас Господь Бог, на то поприще, которые мы должны проходить, чтобы подготовить душу к вечности. Это я и называю «подлинным местом». А не так – потому что ты пока не понимаешь моих слов, воспринимаешь их иначе, чем следует. Вот что такое, по-вашему, место? А?

Ну точно учитель в школе! Отвечу правильно, похвалит, ошибусь – потянется за розгой.

– Место – это положение в пространстве. Разве не так?

– Очень примитивно, брат Александр, – мотнул он головой. – Место может быть не только в пространстве и не только во времени. Поэтому, когда я зову людей вернуться в подлинное место, я не имею в виду, что они должны пойти пешком на три мили к северу, или верхом отправиться к отрогам Халайских гор, или ещё куда-нибудь. Им надлежит сделать нечто не ногами своими и не руками, а умом. Не рассудком одним лишь, а всем тем, что отличает человека от животного. Можно и так сказать: духовное усилие. Но ты ведь тут же начнёшь допытываться, какое именно? Потому что духовное усилие для тебя означает только молитву. Тебя так учили. И ты, разумеется, заподозришь, что молиться я предлагаю не Господу, а кому-то иному. Правда ведь? Раскусил я тебя?

Философ держался так, будто это он вёл допрос, а не я. Будто это у него ключи от кельи и он, а не я, может выйти отсюда в любой момент. «При взятии сопротивления не оказал, – вспомнил я отчёт листопадских защитных. – Вёл себя благопристойно, однако назвать подлинное своё имя отказался, объяснив сие тем, что знание таковое для нас пока бесполезно».