И. Полетаев, служивший швейцаром

— Как обмануть! — кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. — Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! — Она громко высморкалась. — И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.

— Ох, ты боже мой, — по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, — не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.

Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.

— Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… — Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.

— Сексуальнопривлекательную, — подсказал Полетаев, ковырнув в носу.

— Он еще ко мне приползет! — Всхлипнула Эмка. — На коленях!

— Конечно, приползет, куда он денется.

— Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!

Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:

— Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!

Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.

— Есть охота…

Но он забыл про аплодисменты.

— Иди жри, кашалот, — сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь — любая баба от любви свихнется…

— А меня, значит, ты не любишь, — обиделся Полетаев, — я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, — он ощутил к себе острейшую жалость, — меня вообще никто не любит, — застрадал он, — мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…

— Ну что ты врешь! — возмутилась Эмка. — Ты говорил, он сгорел в вертолете!

— Так это его брат сгорел, ты все перепутала из-за своего ко мне равнодушия, а папаша утонул.

— В яме?

— В какой яме?

— Ты только что сказал — упал в яму и умер.

— Так яма-то с водой была, непонятливая ты женщина, ну, пруд; пруд — это что не яма по-твоему? Самая натуральная яма.

— Полетаев! — Эмка уперла руки в бедра и глядела на него свирепо. — У меня драма! У меня сердце разбито, жизнь рухнула, а ты…

— Что я? У меня, думаешь, лучше? У меня, может, такое произошло, ты представить себе не в силах!

— И что же?

— Ты даже в страшном сне такого не увидишь!

— Ну так рассказывай!

Полетаев задумался, поскреб небритый подбородок.

— Ладно, — уже спокойным тоном произнесла Эмка, — иди на кухню, почисти картошку, порежь помидоров и огурцов, там, в кастрюле, есть вареный язык.

После ужина Эмма Феликсовна легла на живот и заставила делать ей массаж. Наминая ее выпуклости, утопая кулаком в мягком русле ее позвоночника, Полетаев привычно предался размышлениям о скудных радостях человеческого существования, о бессмысленности бытия и, заканчивая массаж, как всегда пришел к грустной мысли о вселенском одиночестве.

— Так-то, Эмма, — потряхивая усталыми ладонями, сказал он, — остались в этом бренном мире только ты и я.

Эмма его неправильно поняла.

— Грызунчик мой, –переворачиваясь на спину, мурлыкнула она, — у меня сегодня день траура, мое тело скорбит вместе с душой, ты меня простишь?

— То есть твой эскейпер для тебя умер?

— Разумеется.

— Тогда не один, а сорок дней траура!

— И ты Брут, — Эмка бессильно махнула рукой и отвернулась.

* * *