И. Полетаев, служивший швейцаром

Калитка, как клюв птеродактиля, впустила его в мир древний: Тимофей разделывал на полинялой клеенке красное мясо, загорелая Люба повисла над грядкой, точно слегка заржавевшая подкова. Она повыщипывала из подсолнуха семечки — и ставший плешивым швейцар вызвал у Полетаева жалость. Крепись, старик. Но чаевых нет. Швейцар привычно качнулся, пропуская жильца, столь же незадачливого, как и он сам. Собака, лежащая под летним столиком, высунула из-под клеенки морду и, грызя кость, даже не тявкнула хоть для приличия, тунеядка. Нет, не любит живое трудиться, подумал Полетаев одобрительно, горение чувств, бурление страстей — страшные выдумки таких вот, как я, гениев человечества, а живая клетка стремится к покою.

Он нырнул в свой домишко, привычно стукнувшись головой о низкий дверной проем, потер ушибленное место и как всегда на секунду встревожился: а вдруг сотрясение мозга? Хотелось есть. На столе в кружке было козье молоко, на тарелке лежали два вареных яйца, на салфетке — подсохшая корочка хлеба. Люба позаботилась. А Эмка — сатрапиха никогда не привезет из города продуктов на неделю — все, что выгружает из машины, за свои выходные уминает сама, а Полетаев, значит, должен с голоду помирать. Ну и что с того, что я живу на ваши деньги, Эмма Феликсовна? Разве это деньги — это гроши! А кто вам все продает? Вы поторчите, мадам, у метро часов пять, я на вас посмотрю! Вся ваша позолота облезет! А кто удолетворяет ваши низменные желания? Кто, наконец, вам моет пол в квартире и даже гладит белье? Найдите еще одного такого дурака!

Полетаев остался удовлетворен своей воображаемой отповедью скупой работодательнице, съел с аппетитом два яйца, запил горьковатым молоком, сжевал корочку хлеба. Хотелось еще и сладкого. Но конфеты поглотила удавиха. Он грустно докурил оставленный на невымытом блюдце неэстетичный окурок. И вспомнил: мамочка моя дорогая, я ведь скоро женюсь. Я уже подал заявление. Ай-я-яй. Как все-таки опрометчиво, сынок, как необдуманно. А может, у нее наследственность дурная? А может, у нее три дедушки хронические алкоголики, плюс твои слабые гены, мой мальчик. Нет, что ты, мама, никаких детей! Ты прав, ты прав, я верю в твою рассудительность, в твое благоразумие.

И загс-то оказался где-то у черта на рогах! Это почему же не в центре, возмутился жених, везешь меня куда Макар телят не гонял. Для конспирации, объяснила Мариночка, к тому же там окапалась бывшая жена одного серьезного босса, я ее знаю, она зарегестрирует нас с тобой, морда, не через три месяца, а через две недели. Через две?! Через две недели?! Да, да! Она щелкнула его по носу пальчиком с длинным зеленым ногтем и с быстротой кошки заскочила ему на спину. Как ты себя ведешь, возмутился он, стой нормально. Автобус, переваливаясь с боку на бок, катил и катил. Покончить с собой. На проезжей части. На рельсах. В петле. В дымовой топке. Уксус. Бритва. Таблетки. Целлофановый пакет. Пока чувства мои остыть не успели, засунуть бы тебя, моя кукла, в морозильный контейнер и вынуть в двадцать втором веке, пускай интеллектуально продвинутые потомки на тебя подивятся… А то с твоей словоохотливостью я просто… я просто… Да замолчитшь ты или нет?! Тебе нужно учить чужие тексты, а свои забыть намертво. Ты чего припух?! Она пожала плечиками. Я подсчитал: за полчаса дороги ты только слово "блин" произнесла тридцать четыре раза! Не говоря о менее приличных! Не гони туфту! Мариночка хмыкнула. Именно тридцать четыре раза. Причем очень громко. Ты, блин, застенчивый, как девушка. Вот, теперь тридцать пять. Каждый прожитый день с тобой, дорогая, будет стоит мне десяти лет жизни.

Но заявление было подано; бывшая жена серьезного босса хихикала, а невеста грозила ей кулаком, потом была выпита бутылка водки, бутылка сухого, три пива, снова бутылка водки, что-то вроде поцелуев у них получилось, а возможно и не получилось, поскольку Полетаев еле волочил ноги, но все-таки доволочил их до деревни…

До свадьбы оставалось двенадцать дней. До встречи с драматургиней — вечер, ночь, утро и день.

* * *

Вечер.

Ночь.

Утро.

День.

И никто не открыл. Снова позвонил. Никто не открыл. Побродил по двору, посмотрел на окна, черт его знает, где окно драматургини, набрал код замка, вошел в подъезд, поднялся по сталинской лестнице, опять позвонил. Никто не открыл.

Пришибленный неудачей, Полетаев плелся по бульвару, неся букет цветами вниз, как банный веник. Белый конь ударил Полетаева копытом и нагло скрылся в тумане. Букета было жалко, деньги плачены — а денег мало. И мучительно стыдно было за бесцельно прожитые годы. А может, драматургиня скончалась? Вот так взяла, легла на кушетку, скрестила руки на канареечной груди и протянула ноги. От любви к молодому гению. Он потряс букетом. Как бы его использовать с толком? Кому бы его подарить? Мариночке? Облезет и неровно обрастет. (Твой лексикон, дорогая, пришелся мне по вкусу.) Эмке? Только неприятности на себя навлеку: потрясенная моим жестом, она придавит меня тут же своими эльбрусами. (Мой лексикон все-таки похудожественнее.)