И не только о нем...

Через два-три часа после этой беседы на Красной площади появилась группа рабочих и инженеров, и за одну ночь к Мавзолею провели трамвайные рельсы и провода. А на другой день возле Мавзолея Збарский и Воробьев увидели специально оборудованный вагон трамвая.

— В этом вагоне были приготовлены для нас постели, умывальные принадлежности, электрические плиты…

В научной работе бывают и радости, и тревоги, и разочарования. Однажды, после какого-то неудачного опыта, Борис Ильич вдруг решил: ничего не получится.

Его охватило внезапное глубокое отчаяние, и, как назло, рядом не было его сподвижника — отлучился, на день уехал в Харьков. Что делать? Их с Воробьевым ждет поражение, которое никто не простит. Прежде всего — они сами.

Отчаяние овладевало все больше, он решил позвонить Дзержинскому и честно предупредить его о своих сомнениях. Не откладывая до возвращения Воробьева из Харькова, немедленно.

Дзержинский взял трубку, Збарский попросил немедленного приема. Дзержинский сказал, что он его ждет.

Уже по лицу Збарского Дзержинский понял: дело плохо, рассказывает Борис Ильич. Да так оно и было. «Тогда мне казалось, да что там казалось, я был убежден в те минуты — все кончено, надо отказываться…»

«Поняв, что со мною что-то происходит, он не стал расспрашивать меня, листал какие-то папки, о чем-то вслух со мною рассуждал, с горечью говорил о том, как трудно сейчас, в каких сложностях живет страна, рабочие, вся партия. И вдруг внезапно спросил: «А что у вас случилось?» И я, неожиданно для себя, сказал решительно: «Все хорошо». Почему я так сказал — сам не понимаю, но — сказал».

…Когда Збарский в конце 1953 года был освобожден и вернулся домой, ему было возвращено все — до записной книжки, до рабочего блокнота, до последней облигации, все его вещи и работы, взятые при аресте. Не было только портрета Феликса Дзержинского. Не вернули.

Хорошо, осталась фотография, находящаяся сейчас у сына, Виктора Борисовича, которому в день ареста отца было девять лет. Борис Ильич у себя в кабинете, над ним портрет с дарственной надписью.

Примерно через месяц после начала работы ученые решили предоставить себе краткий отдых — у них обоих совершенно иссякли силы. Отдых требовался после невероятного напряжения. Решено было — Воробьев уедет на несколько дней к себе в Харьков. А по возвращении и Збарский воспользуется несколькими днями отдыха.

Воробьев уехал. Збарский вновь в их практике совместного труда остался один. Разумеется, все научные работы, которыми он тогда занимался, были решительно отставлены, и неизвестно пока, на какой срок. После отъезда Воробьева он просто не покидал Мавзолей. Кроме короткого сна.

И вот тут-то произошло, как ему показалось, несчастье.

На лице Владимира Ильича появились некоторые изменения.

Это было уже ночью, и невероятно взволнованный, Збарский решил срочно вызвать своего коллегу из Харькова, кинулся на Лубянку, из комнаты секретаря Дзержинского связался с Харьковом, разбудил Воробьева и сообщил ему о своих драматических впечатлениях. «Я буквально кричал и настаивал на немедленном его приезде. Разговор длился несколько минут».

Воробьев обещал вернуться в Москву незамедлительно.

Борис Ильич повесил трубку и увидел вышедшего из кабинета Дзержинского.

«Что с вами? На вас лица нет. Разве можно так волноваться? Пойдемте ко мне в кабинет, и расскажите, что случилось».

Дзержинский стал как мог уговаривать Збарского, уверять: все наладится. Воробьев приедет, и они вдвоем разберутся, он, Дзержинский, убежден, что опасениям не суждено сбыться, и Збарский действительно пришел в себя, и даже стал улыбаться, особенно когда Дзержинский пожаловался ему, что Борис Ильич так кричал в трубку, что разбудил его, ведь он уже давно спал, и показал походную кровать, на которой приходилось очень часто ночевать. Так он окончательно успокоил ученого.

Не однажды вспоминал потом Борис Ильич эту ночь.

Воробьев приехал первым же поездом, но к его приезду Борис Ильич, как он рассказывал мне потом, сам убедился в несостоятельности своей тревоги — изменений не было, он ошибся, может быть, свет на лицо упал не так…

Когда писались эти строки, позвонил почтальон и вручил шестой, июньский, номер «Нового мира» за 1987 год.

В числе других интересных и содержательных материалов, которые были опубликованы в этом номере, я прочитал «Воспоминания и мысли» о Борисе Пастернаке, принадлежащие Николаю Николаевичу Вильмонту, умершему в 1985 году, известному историку, исследователю немецкой классической литературы и философии, литературоведу, автору ряда незаурядных работ о нашей отечественной литературе. Он был близок Пастернаку в разные периоды жизни поэта, и надо было представить мое удовольствие, когда я внезапно обнаружил страницы о месте, которое занимал Борис Ильич в жизни Бориса Леонидовича Пастернака, и не только в жизни, оказывается, — и в литературе.

Вот что было там написано: