И хлебом испытаний…

Я сказал это и почувствовал грусть и еще теплую зависть к Витьке Цуканову. Он был младше меня на десяток лет, этот подслеповатый слесарь, тактичности которого следовало бы поучиться многим, мнящим себя интеллигентами, и я тепло и грустно завидовал ему за то, что в нем не умер и, видимо, никогда не умрет наивный реалист. Таращась через толстые стекла очков на дорогих девушек, Витька воспринимал свои чувственные впечатления как правдивую информацию. Он не сознавал, что нет способа установить, является ли его личное впечатление об этих девушках таким же, как впечатление другого человека, и что даже само слово «таким же» не имеет смысла, что любой индивидуальный опыт не имеет объективного и подтверждаемого смысла. И только поэтому человек может быть счастлив, может находить доступную своему пониманию красоту… Одиноко стало мне в теплом, уютном и тихом «Погребке», знание не делало меня счастливее, и в душе гнетущей тяжестью возник беспокойный бессловесный вопрос… Я уставился в столешницу неподвижным взглядом. Цуканов все смотрел на девушек и не мешал мне грустить. И вдруг мой беспокойный, тянущий тяжестью душу вопрос взорвался словами: «А как же Наталья?!»

И я увидел ее на фоне фисташкового кухонного кафеля и с ноющей горестной болью впитывал свет ее серых глаз, полных укоризны и детской надежды. Вглядывался в знакомое, но каждый раз поражающее, по-новому волнующее искренностью и красотой лицо и немо спрашивал себя: где здесь правда? Может быть, я, как Витька Цуканов, не дыша глазеющий на соседний стол, тоже — наивный реалист, считающий свое чувственное восприятие незыблемой объективностью? Значит, я так и остался тем загнанным подростком, двадцать три года назад смотревшим в лицо и глаза другой девушки в полутьме чердака над каретным сараем, — тем растерянным подростком, которого инстинкт самосохранения заставил доверить, что и через годы он увидит то же лицо и глава той же девушки, поверить, что время возвращается или — что его вовсе не существует? Значит, я все тот же уголовник, почти пятнадцать лет назад, шевеля губами, читавший Гегеля на высоком, поросшем мелкой ольхой берегу реки и веривший в возвращение, в отпущение грехов? Но время не возвращается и никуда не уходит. Оно просто съедает того, кто пытается противостоять, и каждый год — это Змей Горыныч о трехстах шестидесяти пяти головах…

Официантка поставила перед нами тарелки с румяными эскалопами и горкой зеленого горошка. Цуканов снял очки и начал есть. Я усмехнулся и ощутил себя почти счастливым тем спокойствием безответственности, которое знакомо только проигравшимся в прах.

Только сейчас с печальной растроганностью я осознал, что сегодня утром на моей кухне было признание, Признание сильной и самостоятельной девушки, которой можно верить, потому что в ней богом или дьяволом заложено то, что превыше разума и знания, превыше самой красоты, то, чего почти никогда не бывает на свете, — чистопробная женственность.

Если вам не семнадцать лет от роду и вы много страдали, а значит, думали и чувствовали, то у вас остается совсем мало чаяний. Вы, как обгоревший печной стояк, живете на пепелище своего прошлого, и великая, быть может, самая человечная и мужественная мысль, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля», становится вашей, даже если вы никогда не открывали Пушкина. И вы стремитесь к покою и воле, стараясь отыскать их на доступных путях.

Наш век на старости лет помешался на движении. И люди поздоровее и помоложе лазают в бездонные горные пропасти, карабкаются на высоченные горные пики или низвергаются через пороги бурных рек на утлых тряпичных байдарках — делают то, чего лучше не делать, что гибельно и глупо. Это тоже — «покой и воля».

Вы карабкаетесь на гребни собственных опасных мыслей и иссушающих чувств, бродите в дремучих чащах полузнания о себе и о мире. Это не менее гибельно и не более глупо. И это тоже — «покой и воля». Всякий ищет свое. Но кем бы вы ни были — мелкой акулой «железки», ученым-хирургом или конструктором баллистических ракет, — ваши душевные поиски есть чаянье любви, не той любви, ради которой, тужась, вылезая из кожи и болея нищетой, покупают кооперативный трехкомнатный шалаш.

Вы мечтаете о Любви.

О той Женщине, про которую вы уже знаете в свои сорок (или сколько вам там?), что ее не бывает на свете. Вы это знаете твердо и все равно мечтаете о ней.

Я сидел над румяными, сочащимися ломтями мяса в маленьком уютном кабачке в самой середине моего города.

Век уже дожил до седых волос, и мне было сорок, а судьба подносила невозможный подарок. Я понимал, что мне привалило то, что, быть может, случается только с одним из миллиона. Но я потерял право на это, как прокаженный теряет право на жизнь среди нормальных людей. Я чувствовал, что люблю Наталью, что любил ее задолго до встречи, выстрадал всей несуразной своей жизнью. Но слишком поздно.

Зато я никогда не увижу, как Наталья станет мачехой, подумал я, усмехнувшись.

— Ты чего не ешь? — спросил Витька.

— Растягиваю удовольствие, — ответил я и взял вилку и нож.