И хлебом испытаний…

За несколько лет, проведенных на одном месте, особенно при относительно спокойной жизни, до отупения привыкаешь к людям, которые рядом. Так что любое новое лицо притягивает к себе как магнит, вызывая настороженный, но жгучий интерес. И я при любой возможности, которую давала дорога, косился на капитана.

В нем все было светлым: волосы, брови, прозрачные, словно полные талой воды глаза, только губы, по-мальчишески пухлые, розовели ярко и влажно да блестели погоны с перекрещенными орудийными стволами.

Опушка тайги отошла в сторону, зисовский след протектора вильнул вправо под косогор, и, воткнув первую передачу, я стал спускаться к болоту со стоячими клочьями низового желтоватого тумана над оконьями и буро-серыми проплешинами мхов. Шея сразу напряглась, и стянулись лицевые мышцы от боязни не заметить крайнюю гать.

— Где-то здесь мы первый раз засели, — тихо, но внятно сказал капитан.

И я почти сразу заметил на почерневшем, уже почти переваренном болотной утробой хворосте старой гати размолотый колесами еловый лапник и розовеющие, как свежие кости, жерди с ободранной корой, местами уже успевшие покрыться маслянисто-бурой жижей.

— Вижу, начальник, — сказал я и, чуть прибавив газ, пустил правые колеса по самой кромке гати, где она не была потревожена колесами ЗИСа.

Под машиной противно зачавкало, в брюхе у меня что-то сжалось в горячий ком, но «газон» мой пошел потихоньку, размазывая протекторами перепревшую гать.

Я ни разу не застрял на трехкилометровом болоте, но, когда выбрался на плоский сухой взгорок и увидел ершистый подлесок с отдельными высокими соснами, выступившими на опушку, спина у меня заныла, как после трехсот верст тряской езды. Я остановился, чтобы остудить двигатель, свернул цигарку и несколько минут сидел неподвижно, жадно хватая горячий, сухой, с запахом вялого сена дым тощей моршанской махорки.

— Умеешь ездить, — сказал капитан, не повышая голоса. — Теперь спокоен, что доберемся.

— Рано радоваться, начальник, — ответил я и завел двигатель.

— Ты вот что, Алексей, не называй меня начальником. Я у вас не служу.

— А мне любой — гражданин начальник, — ответил я, трогаясь.

— А меня зови Федор Петрович или говори «капитан». Не надо при солдатах «гражданин начальник». Ладно? — Он спокойно и хмуро посмотрел на меня.

— Добро, капитан, — согласился я. Чем-то он мне нравился.

До самого Луданово мы не проронили ни слова, да и дорога не располагала к разговорам, но я нигде не засел, хотя и побуксовал несколько раз.

А черное облако разрасталось все больше и закрыло дальний горизонт.

Луданово стояло на пригорке. На черном горизонте покосившиеся, без шатровых крыш, сорванных ветрами, старые вышки казались иссера-белыми.

Я остановился, воткнул демультипликатор и медленно повел машину на подъем, объезжая распаханную колесами ЗИСа почву.

— Здесь толкать пришлось, — нарушил долгое молчание капитан. — Еле взобрались.

— Вижу, — ответил я и спросил: — Что еще за узкая колея тянется? Прицеп, что ли?

— Пушка, — спокойно ответил капитан.

Я не мог посмотреть на него, глаза щупали подъем, но мне показалось, что он шутит.

Медленно проплывали по бокам машины мелкие сосенки и лиственницы, с уходом человека наступавшие на ничейный, рано прогревающийся по весне пригорок. Надсадно гудела раздатка, и руки напрягались помимо воли, упираясь в руль, словно могли помочь колесам машины. Когда взобрались на подъем, я ответил капитану:

— Раз пушка, тогда постреляем, — и удивленно вздохнул, потому что к ЗИСу с зеленым брезентовым пологом, кособоко стоявшему у повалившихся столбов забора, была прицеплена настоящая пушка. — Да, — сказал я, стараясь быть спокойным, — с этой колотухой мы далеко не уедем.

— Уедем, Алексей. С таким шофером, как ты, я бы и до Берлина отсюда доехал, — весело и громко сказал капитан.

— А что, не пришлось? — Я подвел машину так, что радиатор чуть не уперся в зачехленный пушечный ствол, и остановился.

— Не пришлось, в Чехии ранило, — капитан открыл дверцу и легко выпрыгнул из кабины.

Я вылез и оглядел бывший поселок. Распавшиеся завалины и нижние венцы бараков буйно зацвели темной угрюмой зеленью, пустые мертвые глазницы окон источали мрак, тесовые крыши, моренные дождями и снегом, седловато провисли, и отдельные тесины, вздыбившись, торчали, как перья поломанных крыльев. Ровные некогда дорожки уже невозвратно заглушила белая марь-лебеда, только рябины, посаженные человеком, остались и раскачивали крупные гроздья уже закрасневших, но еще твердокаменных ягод, даже видом своим вызывавших оскомину. Пройдет еще год или два, и тайга засосет почерневшие срубы, обрушит печные стояки, осинник и ольха покроют развалины, а потом взойдут сосны, задавят осинник и ольху, и ничего не останется здесь от людей…

Мне стало не по себе в этом запустении, и я пошел к костерку, вокруг которого сидели солдаты, слушая то, что негромко говорил им капитан. Мне нечего было делать возле солдат, но запах горячей свиной тушенки тянул, как аркан.

Капитан, видимо, уже сказал обо мне, потому что, когда я подошел, он только коротко представил:

— Вот наш шофер, Алексей.