И хлебом испытаний…

— Здесь пойдем, — она шагнула к задней стене комнаты, открыла выкрашенную в цвет обоев маленькую дверь и остановилась, пропуская меня вперед.

Я вышел в темный длинный коридор и, почему-то стараясь не топать, пошел на золотистый свет передней. Ее шагов не было слышно, но я знал, что она идет следом. Подойдя к вешалке, намотал шарф, снял с крюка пальто и, чувствуя, что она наблюдает за мной, резко повернулся, встретил ее неподвижный взгляд и увидел, что глаза у нее красные, будто она долго плакала. Потупившись, я надел пальто и спросил:

— У тебя это часто — головные боли?

— Да, что-то привязалось зимой, — ответила она неохотно.

— Ты хоть врачу показывалась? — я поднял глаза.

— Пройдет само, — она отвернулась.

— Я могу сказать Кирке. Он порекомендует какого-нибудь специалиста.

Она повернула ко мне лицо, глаза зло вспыхнули.

— Да успокойся. Климакс это, понимаешь? — криво усмехнувшись, она застегнула верхнюю пуговицу халата.

Мне стало неловко и противно от ее откровенности и базарного какого-то тона, и, тупо осклабившись, я возразил:

— Ну уж, так сразу.

— У тебя есть баба? — глядя в сторону, спросила она.

— Нет, — ответил я тихо и ощутил дрожь, встряхнувшую позвоночник, дыхание вдруг пресеклось, исчезло куда-то, но через миг вернулось с ощущением тонкой горячей иглы в подреберье, и перед мысленным взором выступило лицо Натальи, исполненное искренности и чистоты; я почувствовал, что губы сжимаются горестной сиротской гримасой, и суетливо стал натягивать перчатки.

— Почему? — Она зябко передернула плечами.

— Не знаю, надоело все, наверно, — ответил я небрежно, но почувствовал раздражение. Я так часто задавал себе разные вопросы, что терпеть не мог, когда это делал кто-то посторонний. А уж от этой женщины не потерпел бы и подавно, и поэтому я повернулся к дверям.

Она заступила дорогу, требовательно сказала:

— Погоди, — и уперлась мне в грудь ладонью вытянутой руки.

— Ну, что еще? — пробурчал я, силясь выдержать ее неподвижный сумасшедший взгляд.

— Тебе сорок, а не двадцать. Что, так и будешь вечным юношей носиться со своими обидами? — Голос ее был резким, злым, но была в нем ясная горечь…

Раздражение мое сразу погасло, и я ответил без всякой бравады:

— Да какой я юноша, и обид нет — тоска одна, — и отвернулся.

— Так заведи семью, обогрей хоть одного человека… Сколько славных баб одиноких, несчастных. Они молиться готовы на вас за одно доброе слово, — голос ее дрогнул.

Я вздохнул, усталая тупость затуманила голову, будто я уже тысячу лет сижу в своем семейном доме у подслеповатого телевизора рядом с расплывшейся и неприбранной женщиной, — я даже всхрапнул, как испуганная лошадь, потом рассмеялся вслух.

— Чего ты гогочешь? — с обидой спросила она.

— Да ничего, — ответил я вяло. — Просто представил себя отцом семьи.

— Ну и что тут смешного? — Тон ее стал еще резче. — В этом весь смысл. А от тебя тепло хоть одному человеку?

— Ну, Инна… Понимаешь, я не так благополучен, чтобы жить с женщиной только потому, что она мне физически не противна. А такой, чтоб… стала всем на свете, такой я и на хрен не нужен, — я протянул руку, тронул ее за плечо и попытался обойти, но она быстрым движением вцепилась в лацкан пальто.

— Нет, постой, — резким, не сулящим ничего хорошего, базарным тоном сказала она с придыханием.

— Ну, что? — отозвался я устало и бессильно ссутулился, она отпустила лацкан пальто.

— Ответь мне, кто ты такой — фигляр, страдалец, искатель истины или просто подонок, выучивший много красивых слов? — Ее умоляющий взгляд был неотступен и строг, и слезы уже набухали во внутренних уголках неподвижных глаз.

Ощущение горячей острой иглы в подреберье рождало чувство униженной беспомощности, обнаженности перед этой озлобленной, чуждой, но за тридцать лет ставшей частью моей судьбы женщиной. И я ответил ей так, как себе:

— Хотел бы я это знать… — вздохнул и добавил: — Кажется, жизни не хватит, чтобы разобраться.

Она повернулась, сделала шаг к двери и глухо и злобно сказала:

— Ненавижу!.. Всех ненавижу! — обернулась, мокрые глаза безумно блеснули. — Антисексуальные маньяки, баптисты слюнявые… У вас уже атрофировались гениталии, а мозг, — она подняла руки, яростно хлопнула себя по голове, — уродливо распух. Вы — недочеловеки. Все вылезли отсюда, — она сделала непристойный жест, — все Эйнштейны и Гегели[9], даже Иисус Христос… Они придумали непорочное зачатие, но без бабы не могли появиться на свет. Весь ваш дух, все ваши вонючие мысли не стоят одного стона роженицы. А у меня здесь пусто! — она повторила свой жест. — Пусто. И уже никогда ничего не будет.

Сильно стуча каблуками, она подошла к двери, резко распахнула ее.

— Проваливай, мыслитель.

Я втянул голову в плечи и вышел на лестничную площадку.

Дверь за мною закрылась беззвучно.

8