И хлебом испытаний…

Так что седьмой класс дался мне, пожалуй, даже легче, чем ожидалось, и появилась надежда, что все в конце концов перемелется, позабудется и в школе ко мне станут относиться так же снисходительно, как к Буське Миронову и многим другим. Наверное, так бы и получилось со временем, потому что безотцовщина в те годы была обыденной вещью, а живые люди, особенно дети, в своих взаимоотношениях руководствуются непосредственными впечатлениями, да и сострадание не чуждо их душам и редко зависит от анкетных данных. Словом, заканчивая семилетку, я надеялся на лучшее. Но в восьмом классе все изменилось внезапно и резко. В класс пришла новая воспитательница и преподаватель литературы Мария Николаевна Карамазова.

Я позабыл многих людей, с которыми враждовал или ел хлеб, делил беды и усталость на своих не очень-то гладких путях. И мне попадались разные и не совсем обычные экземпляры человеческой породы, но все равно — многих я позабыл, а заурядную школьную учительницу, сдается, буду помнить до самого конца — слишком много усилий приложила она к тому, чтобы испортить мне жизнь.

На вид это была обыкновенная женщина чуть выше среднего роста; за давностью лет одежда ее мнится чем-то обыденно-серым и незаметным — какая-то серая юбка, может быть, серая вязаная кофта, — вообще серый цвет одежд был характерным в те первые послевоенные годы, а для одинокой учительницы с сыном-подростком тем более. Лицо Марии Николаевны с правильными чертами ничем не запоминалось, кроме очков с толстыми стеклами, которые увеличивали светлые холодноватые глаза, на щеках иногда появлялся легкий румянец, вытеснявший зеленоватую бескровность, присущую лицам всех блокадников; прическа, вероятно, была тоже обычной для тех лет и для учительницы — что-то темно-русое, слегка подвитое нагретыми на керосинке щипцами.

Приход новой воспитательницы был встречен классом без особых эмоций. Мария Николаевна давно работала в школе, вела старшие классы и уже примелькалась нам, и еще ее сын Вовка Бурыгин учился в нашем классе, так что новая учительница не вызывала опасений и не славилась какой-либо чрезмерной строгостью. И я подумал, что приход новой классной воспитательницы — к лучшему, она не знает моих старых прегрешений и будет относиться ко мне, как к другим. Но в тот же день первого сентября убедился в ошибочности своих предположений.

После того как прозвучал звонок с урока русского языка и ребята, с грохотом откидывая крышки парт, стали выходить из класса, новая учительница подозвала меня. С ощущением растерянности и опаски я подошел к столу.

Мария Николаевна дождалась, пока класс опустел, и тихим ласковым голосом, от которого почему-то у меня намокла спина, спросила:

— Щербаков, вам не трудно будет учиться в восьмом классе?

События прошлого года отучили меня от сердечных бесед с учителями и потому, опешив от этой заботливости, я не знал, что ответить. В те времена состав школьного класса выглядел весьма странно, — среди нас были переростки, пропустившие в блокаду по два года, были такие, как я, Буська и Кирка, пришедшие после двух блокадных зим сразу в третий класс. Но за пять с лишним лет все это как-то выровнялось, и аттестат за семилетку у меня был приличный — почти без троек, так что я не думал о трудности школьных занятий, хотя от разболтанности и лени учился неровно, выезжая больше на общей начитанности и цепкости памяти. И вот, растерявшись под пристальным взглядом светлых холодноватых глаз учительницы, увеличенных толстыми стеклами очков, я не знал, что ответить.

— Школа может похлопотать, и вас возьмут в ремесленное училище, хотя год уже начался, — еще ласковее сказала Мария Николаевна и, опустив взгляд, стала укладывать в черный потертый портфель потрепанную общую тетрадь и какие-то мелко исписанные квадратные листки. — Что скажете, Щербаков? По-моему, это выход.

Непривычное обращение на «вы» как-то усиливало мою растерянность, но я вспомнил наши с Буськой и Киркой частые и жестокие стычки с ремесленниками — круглолицыми, стриженными под машинку парнями в черных, неровно подрубленных шинелях и мятых, заломленных набекрень черных фуражках (ремесленное училище располагалось в старых казармах за квартал от нашего дома) — и машинально выговорил:

— Я не хочу в ремесленное.

Мария Николаевна резко вздернула голову. В тягостной паузе я мерз под ее удивленным взглядом, стараясь дышать потише.

— Вам будет очень трудно заниматься в восьмом классе. Идите на перемену, — негромко, но с особым нажимом на словах «очень трудно» сказала она.

Пока я шел до дверей класса, казалось, что серая моя куртка из грубой бумазеи под ее взглядом влажно прилипает к спине. С того дня и началась веселая жизнь.