И дева плачет на рассвете... Весенний рассказ

Нынешний комаровский Комаров, в прошлом повар из ресторана, построил замок-особняк с таким расчетом, чтобы можно было выдержать нападение бандформирования или толпы разъяренных бедняков, не позабывших лозунг: мир хижинам, война дворцам! Или даже осаду воинской части с легкой артиллерией: особняк обнесен капитальной кирпичной стеной с элементами декора, по типу кремлевской. Первые секретари обкома высокомерно-самонадеянно отгораживались от любопытства народных масс дощатым забором. Правда, у них была охрана (небось есть и в замке у Комарова): против угла секретарской территории помещалась будка, в ней денно и нощно сидел молодой ментик, то есть несколько ментиков посменно. Проходя мимо будки, я сочувствовал сидельцу: не сторожевая собака, молодой человек, а лучшие годы проводит в будке.

На прогулках вдоль зеленого забора всякий раз приходила мысль: каково здравствующему первому секретарю по ночам встречаться с духом убиенного? За что убили мужика? Может, и не герой, но — победитель: Ленинград врагу не сдали, победный салют грянул над берегами Невы — и в каждом сердце и в моем, мальчишеском тогда сердце! Победителя не судят, а здесь без суда.. Ах, какое подлое дело!

Нынче есть умники-демократы, нас по «ящику» вразумляют: сдали бы Ленинград немцу, и не надо бы несчастным блокадникам в муках с голоду помирать. Париж сдали, французы под немцем вино попивали и хоть бы что. Ну, хорошо... Только давайте вспомним, господа умники задним числом, господин президентский советник Виктор Петрович Астафьев — ты-то знаешь, сам брал у немцев русские города: города все были ненаселенные, население изводили, угоняли в рабство. Города превращали в руины. Петергоф худо-бедно восстановили, второго Санкт-Петербурга русским бы не построить, даже и с помощью братских народов. История у нас одна, Петр Первый не повторится и новый Пушкин не заведется. Каково бы нам, русским, без нашей стойкости, жертвенности, без несданных Москвы, Ленинграда, Сталинграда, без исторического примера — без веры в себя?!

В надгробие Пушкина в Святых Горах немцы, уходя, заложили семьдесят мин: убить всех, кто придет прикоснуться к национальной святыне, заодно взорвать последнее пристанище, прах поэта. Такова была установка фашизма в войне с Россией — чтобы и духу русского не осталось. А мы еще сами изводим себя — головой об стену на допросе, из танковых пушек по всенародно избранным... Бедные мы!

Ворота в ограде секретарского особняка в Комарове открылись для посторонних всего единственный раз, при Хрущеве, когда Хрущев покусился на льготы партаппарата — первый шаг в создании образа демократа: ах, «наш Никита Сергеевич!» Хрущев обладал широтою души, которую некому было сузить; подарил Украине Крым; при нем секретарский за́мок в Комарове, обширный лесопарк за зеленым забором передали в систему здравоохранения, в детский сектор. Моя мама была тогда главврачом в Зеленогорском кусту: Зеленогорск, Комарово, Репино, Солнечное, Ушково, Рощино. В распоряжении мамы были сантранспорт с шофером и медсестра. В летний сезон, когда по всему Карельскому перешейку дудели пионерские горны; пищала сопливая мелкота, моя мама являлась то тут, то там, в любое время суток, вникала во все кастрюли на кухне: чем кормят, не занесли ли кишечную палочку; мама пресекала нарушения режима, наказывала нерадивых, терпеть не могла пьяных. Когда случалась инфекция скарлатины, кори, дизентерии — обязательно случалась в каждый сезон, — мама брала на себя и это, и все другое. В короткие наезды домой, помню, мама закуривала «беломорину», затягивалась так, что ее впалые щеки совсем западали, а ее строгие, в молодости синие, с годами подернувшиеся пеплом глаза сощуривались, кожа у глаз собиралась в морщинки. Мою маму боялись, но в каждом детском садике, пионерлагере находились близкие ей по духу докторши, сестры, поварихи, няньки, любили и уважали.

Дачу первых секретарей обкома в Комарове (дачу Маннергейма) отдали детскому сектору, она вошла в круг забот моей мамы. Как-то раз мама взяла меня с собой показать свой чертог. Но я смотрел без внимания: в чертоге пищала мелюзга, пахло детским сектором. Так продолжалось недолго: сразу после Хрущева самую шикарную дачу на перешейке отобрали у Детского сектора, вновь закрепили за человеком №1 в Ленинграде. Впрочем, сам по себе данный первый человек мало что значил как явление временное, зато отлажена была служба по содержанию первого лица (и второго, и третьего). Бывало, еду вечером в Комарово, сзади слышу как бы и не голос, а рык: «Жигули номер такой-то, примите вправо! Остановитесь!» Судорожно даю право руля, знаю: едет в Комарово на дачу Юрий Филиппович (Фрол Романович, Лев Николаевич), скатертью ему дорожка! В охранной машине не только матюгальник, но и сильная оптика: увидеть далеко впереди в ночи номер. Когда ехал человек №1, все другие едущие должны были уметаться с проезжей части, как шваль.