И даже небо было нашим

Когда мы вернулись, Томмазо дремал сидя. Как он объяснял мне в самом начале этой нелепой ночи, это было единственное положение, при котором, когда он закрывал глаза, на него не сваливалась вся мебель в комнате. Я тронула его за руку, но он не проснулся. Я встряхнула его сильнее, и он выкатил на меня глаза, как будто очнувшись от летаргии.

— Что случилось?

— Получается, точно вы не знали.

— А тебе известно, что даже на Гуантанамо узников в моем состоянии не пытали бессонницей?

— Вы не знали точно, чей он.

Я не произнесла слово «ребенок», потому что и так было ясно, о ком речь.

— Каждый из нас был уверен, что ребенок — его, и в то же время каждый был уверен, что это не так. Не знаю, можно ли понятнее объяснить.

— И чтобы установить отцовство, вы решили бросить жребий.

Томмазо не шелохнулся. Все уже было сказано, и мои резкие слова только усугубляли душевную боль, которую он глушил алкоголем.

— Но Берн нарочно проиграл, — продолжала я. — Потому что очень хотел, чтобы ребенок принадлежал только ему одному.

Или чтобы она принадлежала только ему одному. Но ни я, ни Томмазо не произнесли этого вслух.

Медея опять свернулась калачиком в ногах кровати, в той же позе, что и раньше, словно никуда не уходила. От ночного зимнего воздуха ее шерсть стала прохладной.

— А Виолалибера ничего не сказала? Она не имела права выбора?

— Берн до этого поговорил с ней. Так я думаю. Должен был.

— Или ей было все равно, кто из вас отец. А если это был ты?

Впервые за эту ночь Томмазо повернулся лицом ко мне. Ни разу во время разговора он не смотрел на меня в упор, и сейчас я удивилась, увидев почти прозрачные радужные оболочки его глаз. Потом перевел взгляд на покрывало, очень медленно, потому что, если он резко менял положение головы, боль пронзала ему череп.

— Думаю, он заранее объяснил ей ситуацию и обещал, что его камень упадет ближе остальных. Вдвоем они все это начали и вдвоем надо было это закончить. В общем, у них был уговор. Не знаю, я тогда не очень-то над этим задумывался. А сейчас мне кажется, Виолалибера слишком поздно поняла, что этот вариант ей не подходит, что ей больше нравится Никола или что мы нужны ей все трое.

— Или, наоборот, никто из вас троих.

— Может, и так. Невозможно было догадаться, что в голове у этой девушки. Она видела, что Берн сначала хотел принести себя в жертву, — и только, а потом искренне захотел стать отцом будущему ребенку, убедил себя, что он и в самом деле его отец. А может, все было совсем иначе. Виолалибера спланировала все заранее, разыграла представление перед Чезаре, Флорианой и нами тремя, уже собираясь прервать беременность; нашла решение, в то время как мы, все трое, не знали, что делать. А до того, как осуществить свой план, она смогла бы наслаждаться теплом этого дома, вниманием, какого ей никто еще никогда не оказывал. Может, она рассчитывала, что все это будет продолжаться и после того, как она избавится от ребенка. Очень она была странная, эта девушка. Ей не было и восемнадцати, когда она убежала из дому, потом было еще одно бегство, и каждый раз она оставляла за собой выжженную землю. Вместо имени, данного при крещении, она взяла выдуманное имя, название чистого, здорового растения. От такой, как она, можно было ожидать чего угодно.

Томмазо вытер лицо, затем приложил ладони к глазам, обведенным лиловыми кругами.

— Теперь ты знаешь все.

— Нет, еще не все.

— Как это не все?

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о той ночи, когда Берн… о нем и о Николе.

— Ты же знаешь, меня не было дома.

— Тебя не было всего несколько часов. А почему вообще Берн жил здесь? Здесь, с тобой? За ним пришли на ферму, но он жил здесь, с тобой. И перед тем как пойти на акцию и сделать то, что он сделал, он был здесь.

— Четыре часа, — сказал Томмазо, взглянув на часы, висевшие на стене (я заметила их только сейчас). Он произнес это не как человек, ищущий предлог, чтобы от чего-то увернуться, и не с мольбой, а с каким-то просветленным смирением. Из-под футболки с обтрепанными рукавами виднелось его тело, с которым не совсем еще рассталось отрочество, а возможно, и не расстанется никогда.

— Ладно, — сказал он, — принеси мне вина. Под умывальником должна быть открытая бутылка. А может, я уже выпил ее — и забыл.

— Ты шутишь?

— Мне станет лучше. Я же говорил тебе: я профессионал. В конце концов, сегодня рождественская ночь, так или нет?

Я нашла вино, принесла и налила ему.

— Помнишь случай с пчелами? — спросил он.

— При чем тут пчелы?

Он немного помолчал. Комната, полная призраков, приотворенная дверь и все еще горящая лампа на тумбочке. Его нижняя губа, вначале пересохшая и бледная, а сейчас окрасившаяся красным.