Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

«Принеси мне оттуда плод дерева ньягродха». – «Вот он, господин». – «Разломай его». – «Он разломан, господин». – «Что ты видишь там?» – «Семена, почти бесконечно малые». – «Разломи одно из них». – «Оно разломано, господин». – «Что ты там видишь?» – «Ничего, господин»[360].

В знаменитом букинистическом магазине на улице Марата Аркадий покупает английское издание Daisetsu Teitaro Suzuki[361] и начинает переводить из него разные интересовавшие его куски. Затем последовали ценнейшие книги Николая Конрада, Розенберга, Завадской и многие другие. В частности, полюбилось Драгомощенко и доступное ему русское издание фрагментов Вед и Упанишад (в избранных фрагментах). Важную роль сыграло личное знакомство Аркадия с Владимиром Малявиным после выхода в свет его книги «Чжуан-цзы»[362]. Учение о Дхармадхату и Шуньяте, трактаты о золотом льве и дхармах становятся частью рутинного круга чтения поэта. Малявин также сыграл определенную роль в дальнейшем развитии давнего интереса Драгомощенко к буддизму и, шире, ко всей восточной философии[363].

Говоря об особой значимости буддизма для своей работы, Аркадий на каком-то этапе переходит к концепту пыли и, в частности, говорит о том, «как значима пыль», но «не пыль, попавшая в глаз». Он вопрошает: «Представляет ли что-то собою пыль, кроме самой себя?» И продолжает: «К чему можно отнести слова Ашвагхоши о том, что все формы материального существования, будь то великие или мельчайшие, суть не что иное, как тень деления?»[364]– «Важна не пыль, а реакция глаза, которой предшествует соприкосновение, в нем исчезают смыслы пыли и глаза»; «дело не в „классическом“ буддизме, не в Махаяне, Хинаяне или Ваджраяне, не в переходах и ориентациях, даже не в каких-то постулатах, а в том, что буддизм, как эргодическое „письмо“, постоянно производит мнение о себе, „разговоры“ о себе, „поведение“ о себе, разветвляется в чтение себя и в то, что мы бы назвали интерпретациями в широком веере школ, сект, отклонений, экстраполяций», – ради спасения живого. И здесь выходит, что пыль – это скорее «нечто „целое“ (единств. число)», нежели «фигура открытых множеств»[365].

Вообще концепция эргодического письма представляется довольно значимой для Аркадия; в одной из наших устных бесед он подробно говорил об этом. Понятие эргодическое письмо связывают с норвежским представителем философско-литературной лудологии и теории игр Эспеном Аарсетом, который говорит о том, что в условиях эргодического письма даже «сильному» читателю всегда необходимы изрядные усилия, чтобы суметь «пройти» сквозь текст. Речь идет о нелинейной организации письма и текста[366]. Примером нелинейного суггестивно-эргодического письма могут служить тексты Милорада Павича[367]. У Драгомощенко между тем наблюдается эргодичность совершенно иного рода. Речь идет об особом свойстве текста (напоминающем соответствующую способность некоторых динамических физических систем), подразумевающем два раздельных, параллельных фазовых процесса чтения и понимания, которые как бы проходят сквозь друг друга или же находятся в неразличимой близи друг к другу в одно и то же время.

Согласно Драгомощенко, песчинки пыли, возможно, трансгрессивно воссоздают один из вариантов эргодичности письма. Как сообщает Аркадий, «это не тысячи „пылинок“, не „две-три“ фракции утратившей признаки материи, но – это <…> всегда пыль; она больше любого ее описывающего числа, но точно так же не знает предела уменьшения. Чистые буддистские множества. Пыль может улечься, затихнуть, но не „уменьшиться“»[368].

В китайском буддизме, как напоминает Драгомощенко, «существует выражение „шен-чао-тонг-ши“»; в определенной мере это понятие относится к очень важному концепту в поэтической системе Аркадия – к собственно безразличию, то есть, в понимании самого поэта, «к смещению/совмещению „точек зрения“, планов, перспектив». В дословном переводе, как Драгомощенко понял из толкований, эта концепция «обозначает „сияние в затмении“», и это похоже на то, что много позже он стал воспринимать в западной традиции как некий альтернативный взгляд на «классическую метафизику»[369]. Последнюю он связывал с именами Хайдеггера (в частности, с его идеей «сокрытия в открытости») или Деррида (с его текстом о боге Тоте или «следе»), а также с интерсубъективностью учителя Деррида Эмманюэля Левинаса и многими писаниями Бланшо, тексты которого также очень ценил.