Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

Как относился к буддизму сам Драгомощенко? Мне посчастливилось несколько раз обсуждать этот вопрос с Аркадием Трофимовичем, а однажды я задал его публично по видеосвязи во время нашей специальной панели в американском городе Бостоне. Как потом признавался Аркадий, «в целом таких вопросов к самому себе у меня много. Как и все, я привык к тому, что они постоянно образуют поле сегодня»[348]. Здесь важно отметить роль Петербурга как второй родины Аркадия и, в частности, особого места, особого адреса, куда часто наведывался Драгомощенко, – я имею в виду Приморский проспект, 91. Там расположен санкт-петербургский Буддийский храм, известный как Храм Калачакры или «Дацан Гунзэ-чой-нэй», что в переводе с тибетского означает источник святого учения Всесострадающего Владыки-отшельника[349]. Примечательно, что некоторое время санкт-петербургский дацан был самым северным в мире историческим буддийским храмом. Построен он был в 1909 году по инициативе знаменитого бурятского ламы Агвана Доржиева и по проекту архитектора Гавриила Барановского.

В первой половине 1960‐х Аркадий присоединился к числу тех жителей европейской части страны, что впервые услышали о проповеди Дхармы от бурятского буддолога и философа Бидии Дандарона. Вокруг Дандарона сформировалась община, в которую входили несколько десятков человек из Ленинграда, Москвы и Прибалтики. Одним из учеников Дандарона стал Александр Пятигорский[350]. Дандарон пытался сформировать философскую доктрину необуддизма как «буддизма для европейцев», синтезировав буддистские представления с традиционной европейской «философией жизни».

Немаловажно, что именно в Ленинграде Дандарон создал свою буддийскую общину, за что в 1972 году был беззаконно арестован; проведя два года в лагере, он решил уйти в самадхи и более уже не вернулся[351]. По идее, исповедание буддизма формально не противоречило принципам свободы совести сталинской и далее брежневской советской Конституции. Однако де-факто власти готовы были терпеть какой-то рудиментарный буддизм лишь у тувинцев, бурят и калмыков– тех советских народов, которым было «позволено» оставаться открытыми буддистами[352]. Представители других групп «советского народонаселения», стремившиеся к буддизму, по сути, воспринимались властями как непонятный, нежелательный и скрыто враждебный, неблагонадежный элемент духовной оппозиции[353].

Вопрос о буддизме, как сообщает Аркадий, «стал расширяться, порождая череду облачности более чем призрачных ответов; потом я к нему привык – вопрос соблазнял возможными путешествиями в углы памяти, куда я теперь редко заглядываю, а позже принял форму, напоминающую бесценную мозаику какой-то базилики после разграбления варваров»[354].

Как вообще возник в жизни Драгомощенко «буддизм»? История эта, как говорит он сам, «смешная и нелепая» и являет собой некую цепь «недопониманий, мелких совпадений, случайностей и так далее». Буддизмом Аркадий, по его словам, заинтересовался еще в последнем классе школы в Виннице. Особенно важным для него оказалось эссе «In most India», опубликованное Филиппом Куберски (Philip Kuberski)[355], в котором он узрел историю заинтересованности европейского сознания в индийской культуре. Другая важнейшая веха – это двухтомная история индийской философии Сарвепалли Радхакришнана[356]. Эту монументальную книгу Аркадий начал читать уже в 1963 году. Пураны и Веды Драгомощенко будет далее рассматривать в перспективе европейской метафизики. Упанишады и все истории о принце Сиддхартхе очень занимали его[357]. Затем Аркадий чудесным образом находит некий бесхозный переплет русского перевода книги «Дхаммапада»[358] в одном из случайно попавшихся ему магазинов. «Дхаммапада» открылась в его руках, как он позднее сообщал, на главе «О Брахманах»: «Я называю Брахманом того, для кого не существует ни этого берега, но того берега, ни этого и того вместе, кто бесстрашен и свободен от привязанностей»[359].

Годом ранее Драгомощенко наткнулся в журнале «Иностранная литература» на стихотворение Аллена Гинзберга «Сутра подсолнуха». Читал Аркадий и многие отрывки из эпоса «Махабхарата» в переложениях, говоря, что «одно часто всплывает в другом, там же исчезает, увлекая за собой и первое и второе», являясь во все том же исчезающем в восхождении внутрь себя круговороте.

Позже, цитируя Чхандогья-упанишаду, Аркадий наслаждался особым пониманием просветленной пустоты, доступной в этой традиции умозрения. В любимом им отрывке о плоде дерева речь шла как раз об этом: