He те года

Вскор жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнздышк стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселе и оживленне. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидлъ на своемъ диван передъ каминомъ одинъ. Онъ глядлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредльная, однообразная родная степь.

— Отчего въ нашей квартир всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себ неожиданный вопросъ.

— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стнахъ, — ршалъ онъ. — Тряпки, вера, чашки, перья, искусственныя травы…

Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, вс эти тряпки, вера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотлось развернуться, сорвать все это со стнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стны, которыя душили его. Но за всякой стной была еще стна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свтъ, воздухъ, просторъ, тишина.

Муся часто узжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и узжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мус и, задвая мимоходомъ поставленный гд-нибудь столикъ съ бездлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьм разглядть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачмъ выдумалъ ее, сдлалъ, купилъ, зачмъ поставили ее здсь въ его квартир, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.

Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убгая отъ дйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лта. Онъ разсчиталъ, что можетъ ухать мсяца на два, на три. Чмъ дальше шла зима, тмъ бодре и словно свжй и здоровй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свтлый лучъ.

— Въ отпуск я увренъ, — сказалъ какъ-то Мус Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.

— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы демъ, Вова?

Иванъ Петровичъ удивился.

— Куда? Какъ, куда? Къ себ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?

Она покраснла и потупилась.

— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмст съ ней взяли дачу въ Павловск. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблднлъ.

— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?

Муся сдлала грустные глаза.

— Разв ты не замтилъ? Мама стала нервна и болзненна. Лтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.

— Милый! — продолжала она своимъ нжнымъ голосомъ, — надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!

— Но… пусть она детъ съ нами. Я буду просить ее.

— О, нтъ! Какъ же можно! — ужаснулась Муся. — Ты добръ, ты любишь маму, потому что любишь меня, но мы будемъ тамъ не одни, Вова, мало помнить.

Иванъ Петровичъ густо покраснлъ.

— Маменька будетъ рада, — тихо сказалъ онъ.

— О, нтъ, нтъ, невозможно! — съ сдержанной горечью воскликнула Муся.

Оба замолчали.

— Я сейчасъ ничего не могу ршить, Муся, — сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ. — Признаюсь теб: мн будетъ тяжело. Я мечталъ… хать одному безъ тебя, я не въ силахъ.

Муся вдругъ бросилась къ нему и обвила руками его шею.

— Ухать одному! Бросить свою Мусю! — говорила она, ласкаясь, какъ кошечка. Она уже была уврена въ томъ, что ни онъ, ни она никуда не удутъ и все будетъ такъ, какъ она захочетъ.

Косой лучъ все такъ же заглядывалъ въ кабинетъ Ивана Петровича, но тотъ уже не радовался ему и почти не обращалъ на него вниманія. Его стала посщать другая гостья: тяжелая, невыразимая, безотчетная тоска. Онъ тосковалъ по свту, по простору, по жаркому вольному солнышку, по широкой степи, по своей любимой кобылк «Золотой», по всему, что напоминало ему его далекій родной хуторъ. Когда тоска его обострялась, ему хотлось бжать, кричать, защишаться…

Муся перехала на дачу и Иванъ Петровичъ видлъ ее мало. Отпуска онъ не взялъ; а когда по праздникамъ онъ прізжалъ къ жен, онъ видлъ ее всегда окруженной цлымъ обществомъ, занятой и возбужденной.

— Молодость! — говорила мать Муси съ заискивающей улыбкой. — Мы съ вами, Иванъ Петровичъ, это все пережили.