He те года

— Да, да! Прекрасно. Здсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.

Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.

— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?

Иванъ Петровичъ покачалъ головой.

— Ахъ, маменька! зачмъ вы?.. Весь вкъ свковали вмст… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…

— Да, вкъ! вкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вкъ! И разв ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ двчонкой, мечтать о любви, бжать куда-то изъ родного гнзда? На службу опредляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она. — Теб! на службу!

— Безъ жалованья, маменька; больше для почета, — чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.

— Почетное! А мало теб почета здсь? — Старуха гордо выпрямилась и горькая усмшка пробжала по ея губамъ.

— Здсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.

Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нжно и застнчиво цловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ; и только наедин съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замчая, что вмсто видимой всмъ радости онъ носитъ въ себ непонятную ему, но мучительную тревогу. Страннымъ образомъ измнились его отношенія не только къ людямъ, но и къ предметамъ, окружавшимъ его.

— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!

Иванъ Петровичъ не обидлся и не разлюбилъ своего гнзда, но глядя на все, что до замчанія Муси приглядлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:

— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвчали ему:

— Мы стары; не т года, чтобы связываться съ двчонкой…

Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлніе, какъ при вид старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.

— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себ. — Разв ей такой бы нуженъ женихъ? Ддомъ бы теб быть! — онъ испуганно глядлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными срыми глазами. — А вдь любитъ же она меня! любитъ! — убдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увренность сквозила все та же мучительная тревога.

Только при Мус и съ Мусей онъ былъ спокойне. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ вызды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.

Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были ухать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.

— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.

И она зарыдала.

— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!

— И разв ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.

— Я полюбилъ ее, — отвтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.

А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпніемъ ждала отъзда.

Въ Петербург было мрачно, сыро и грязно.

Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, посл обда, усаживался вмст съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.