Гвоздь в башке

– Все вы по моей просьбе явились сюда тайком, под личиной бродяг. Таким же манером вы и уйдете. Нигде не задерживаясь, возвращайтесь восвояси. Не хочу лишний раз напоминать о том, что все сказанное здесь должно храниться в тайне. Наша нынешняя встреча еще не сигнал к действию, а всего лишь предмет для размышлений. Если кому-то придет на ум нечто, заслуживающее внимания, то он вернется и поделится своими идеями со мной. Некоторую свободу действия мы позволим, пожалуй, одному только Перегрину Протею. Пусть продолжит начатое дело. А мы за ним присмотрим. Ты понял меня, Перегрин?

– Понял.

– Но учти, возвышение культа Диониса в ущерб другим Олимпийцам не должно возмущать фракийских кефалогеретов, традиционно приверженных Зевсу и Посейдону. Чтобы не оказаться меж двух огней, нужно овладеть искусством маневрирования. Я слышал, что ты пользуешься у земляков немалым авторитетом?

– Не у всех, – сдержанно ответил Перегрин.

– Ничего страшного. Всеобщим авторитетом пользуется одна только смерть. Вот и возьми себе в помощь что-либо из ее атрибутов. Страх, например. Или обещание вечного покоя. Поверь мне на слово, найдется немало кефалогеретов, а тем более людей, которые клюнут на это… Теперь выслушай мое последнее слово. Если твои искания приведут к нежелательным результатам, то отвечать придется тебе одному. По причинам, очевидным я всех, мне придется отречься от тебя. Поэтому запасись не только терпением и прозорливостью, но и мужеством.

– Я постараюсь.

Тогда ступай. Ступайте и вы все. Но выходите только поодиночке и в разные двери. И да будут милостивы к вам великие боги.

Наконец-то бесприютное зернышко моей души упало на благодатную почву. Уверен, что с Перегрином Протеем мне удастся поладить – во вред всем другим минотаврам, естественно.

Этот потомок Астерия совсем не походил на своего неистового пращура. Перегрин имел представление о милосердии и сострадании, пусть даже в весьма своеобразном, извращенном, быкочеловечьем смысле.

Так, например, терпимо относясь к каждому отдельному человеку, он ради вящей славы кефалогеретов мог без зазрения совести уничтожить все человечество в целом. Но с такой особенностью минотавров уже ничего не поделаешь. Это патологическое состояние, и лучше всего оно лечится отсечением головы.

Свои надежды на успех я связывал с духовным разладом, давно мучившим Перегрина. Ведь доподлинно известно, что любой ищущий, мятущийся разум – легкая добыча для всякой нечистой силы, роль которой в данном случае придется играть мне.

Радовало и другое – люди не сломлены даже по прошествии тысячи лет непрерывных гонений. Значит, наше дело не безнадежно.

Конечно, мне следовало спешить в прошлое – подрубать корни быкочеловеческой расы. Но заразить живую крону каким-нибудь паразитом – червем сомнения или тлей нигилизма – тоже неплохо.

Ловкий обходный маневр зачастую бывает куда эффективнее лобового штурма. Троя пала не вследствие десятилетней осады, а в результате хитрости, придуманной Одиссеем. Пусть Перегрин Протей станет тем Троянским конем, который привнесет в среду минотавров яд чуждых, тлетворных идей.

А уж такого добра (тлетворных идей) у человечества накопилось предостаточно. Эх, наградить бы еще кефалогеретов всеми людскими пороками – и считай, что наше дело выиграно.

…Естественно, что топать пешком до самой Фракии мой родственник не собирался. За городом, в укромном местечке Перегрина дожидался оседланный конь и полдюжины слуг, считавшихся преданными хотя бы на том основании, что их семьи находились в его власти.

Людям не позволялось носить оружие, но каждый имел при себе утяжеленный свинцом хлыст, рукояткой которого можно было проломить даже медвежий череп.

Прежде чем отправиться в неблизкий путь почти через всю Грецию, Перегрин сменил плащ бродяги на добротное дорожное платье, более приличествующее его сану, и опоясался мечом, что для жреца Олимпийских богов не возбранялось.

Дорога во Фракию оказалась весьма утомительной и долгой, тем более что Перегрин не позволял скрашивать ее пирушками на лоне природы и ночевками в притонах разврата. Более или менее длительные остановки делались только возле храмов, где богам приносились жертвы и воскурялись благовония.

Все это время я осторожно, но упорно внедрялся в сознание Перегрина, действуя, как говорится, тихой сапой.

Личность любого мыслящего создания не в последнюю очередь определяют его убеждения, к числу которых можно отнести и взгляд на основные проблемы бытия, и манеру пользоваться столовыми приборами. Эти убеждения и были основным объектом моего внимания. Одни я старательно затушевывал, другие корректировал, третьи заменял чем-то иным.

Я надеялся, что к концу путешествия Перегрин превратится совсем в другое существо. Мои мысли должны были стать его мыслями, мои слова – его словами, мои поступки – его поступками.

Не скажу, что все эти манипуляции с чужим сознанием давались мне легко.

Как и большинство минотавров, Перегрин отличался гибкостью и остротой ума, памятливостью, сообразительностью, быстротой реакции и решительностью во всем, что касалось принятия решений.