Гусарский насморк

– Замёрз, бедненький! – Шурочка медленно перенесла одну мою ногу через скамейку, а сама села верхом на мои колени, обхватив их ногами и прикрыв, как крыльями, черными полами плаща. Сладкое тепло тихо разливалось по всему моему телу.

– Ах, мой мальчик! Ах, ты, моя робочка! – она, шаловливо откинув голову, насмешливо смотрела на меня. Рука её, пахнувшая парным молоком, блуждала в моих спутанных волосах. – Ах ты, телёночек мокрогубенький!

…Стояла осень. Счастливая семнадцатая осень моей жизни. Я впервые остался один на один, нет, не со своей бледнолицей сверстницей, а с настоящей красивой женщиной, на пальцах которой холодно светились перстни, от которых исходил умопомрачительный блеск, и тонкий, чуть слышный и неведомый мне запах плоти пьяно кружил голову. Острые лакированные ноготки держали меня, как мышку, не выпуская. Я не смел шелохнуться. Моего теоретического опыта явно не хватало, чтобы перейти к практическим действиям, и я только испуганно хлопал ресницами. Стояла глубокая ночь, и луна в прямом смысле офонарела, глядя на меня, школьника, которого ждали невыученные уроки, тяжёлая рука матери и другие неприятности. Было весело и страшно одновременно, как перед дракой, или нет, как на экзаменах, когда надо говорить «да» или «нет», а точный ответ неизвестен.

Я не знал, куда деть свои длинные неуклюжие руки, они так и вылезали из тесных рукавов старой вельветовой курточки, перешитой матерью из старого халата. Проклятая бедность! Я стыдился себя за свою неумелость, стыдился своей одежды, из которой давно вырос, стыдился своего убогого вида. Осень превращала наше село в непролазную топь, и по улицам можно ходить или в сапогах, или на ходулях, поэтому на мне были пудовые кирзачи с ошмётками родной налипшей грязи, и я, подогнув ноги, старался не шмыгать бахилами по чистому дощатому полу крыльца.

Лавочка была узенькая, и Шурочка, сидя верхом на моих коленях, то сжимала, то разжимала бёдра, отчего у меня вновь стало сухо во рту и удушливо перехватало горло. Тело моей наездницы было лёгким и податливым, и чутко отзывалось на малейшее моё движение. Шурочка сидела так, что её грудь с нечаянно выскользнувшим из-за пазухи соском оказалась на уровне моего лица, и сладкая мучительница, медленно шевеля плечами, провела набухшим соском сначала по моим ресницам, затем по щекам, на секунду задержалась у самого кончика носа, и наконец мои губы ощутили прохладную твёрдую горошину, которая невыносимо сладостно заскользила по ним, отчего внутри меня, мягко тычась в грудную клетку, зашевелился слепой котёнок ещё не испытанных мною чувств. Вся моя мужская сущность напряглась до предела и, казалось, вот-вот взорвётся, как переспелый гороховый стручок, выбрасывая наружу содержимое. Губы, неожиданно вспомнив младенческое время, инстинктивно втянули в рот эту горошину, затем медленно выпустили её.

Изогнувшись дугой, Шурочка порывисто прижала мою голову к себе, стараясь опустить всё ниже и ниже. Пушистая вязаная кофточка надета была на голое тело, и вот я, уже захлёбываясь в восторге, оказался под ней в пахучем и сладком блаженстве. Я был настолько поражён нежностью и податливостью её живота, что, казалось, вот-вот прорву эту оболочку и проникну туда весь, как есть, вместе с жестяными кирзачами и со шмотками родного чернозёма на них, в самое её чрево.

Уткнувшись носом в крепкий узелок её пуповины, я, вероятно от возбуждения, стал терять сознание, проваливаясь куда-то в доселе незнакомую мне истому. Казалось, моё тело потеряло вес и парило над бездной. Я рассасывался, растворялся в душном обмороке бесконечно долго, забывая обо всём и обо всех на свете. Усилием воли стряхивая охватившее меня сладкое оцепенение я, выныривая, выпростал голову.

Откинувшись, как на подушках, Шурочка полулежала, опираясь затылком о крылечный столб. Мне было стыдно и страшно одновременно. Берег моего детства уносился всё дальше и дальше в знойное марево. Лодка моя, брошенная на произвол, то взлетала, как птица, на гребень волны, то вновь проваливалась в голубую стремнину. Канат, которым я был связан с уходящим берегом, лопнул со звоном, и я, болтаясь в лодке, лихорадочно искал весла, чтобы грести назад, в белоснежную чистую гавань, но Шурочка выбросила вёсла за борт, и руки мои загребали горстями только воздух, нигде не находя опоры. Ужас неотвратимо надвигающегося на меня невероятного и несказанно притягательного «нечто» входил в каждую мою клетку, колебля её и не давая успокоиться. От спазмы в горле я не мог выговорить ни слова, и только хрипло мычал что-то нечленораздельное, бестолково тычась мокрыми губами в Шурочкино лицо.

Рассыпчатый весёлый, без малейшего намёка на издёвку, смех моей неожиданной подруги, тем не менее, обрушился на меня ледяным градом. Испуганно отпрянув, я вжал голову в плечи, будто прячась от опасности, но Шурочка нежно потрепала меня за мочку уха.

– Ах, ты, баловник! Ах, ты, проказник какой! Чему вас только в школах учат, а?

Я от двусмысленности своего положения смущённо зашмыгал носом. Что мне было ей ответить?