ГУЛАГ

Ясно, что процесс был направлен не только против Бродского, но и против остатков независимо мыслящей интеллигенции – людей, связанных между собой узами солидарности, людей, в которых можно было подозревать неприятие советской власти и системы “общественно полезного труда”. В определенном смысле организаторы процесса попали в цель: Бродский действительно был противником советской власти, он действительно презирал бессмысленный, бесплодный труд и действительно представлял “чуждую” прослойку – группу людей, глубоко разочарованных “похолоданием”, сменившим “оттепель”. Хорошо все это понимая, Бродский не был удивлен арестом и не испытывал смущения во время суда. Он пререкался с судьей:

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думаю, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… от Бога…

Далее на вопрос, есть ли у него ходатайства к суду, Бродский ответил: “Я хотел бы знать, за что меня арестовали”. Судья возразила: “Это вопрос, а не ходатайство”. – “Тогда у меня ходатайства нет”, – сказал Бродский[1851]. Формально Бродский проиграл: его сослали “в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда”, поскольку он “систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы”. Ссылаясь на справку Комиссии по работе с молодыми писателями, судья заявила в приговоре, что Бродский (который получил позднее Нобелевскую премию по литературе) “не является поэтом”[1852].

Однако в другом смысле Бродский одержал победу, какой не могли одержать арестанты прежних поколений. Мало того, что он публично бросил вызов логике советского “правосудия”, – этот вызов сохранился для потомства: писательница и журналистка Ф. Вигдорова тайком сделала на суде записи, которые впоследствии попали на Запад. Благодаря этому Бродский сразу же стал знаменитым как в СССР, так и за границей. Его поведение на суде стало образцом для подражания и заставило ряд советских и иностранных писателей ходатайствовать о возвращении его из ссылки. Через два года ему позволили вернуться, и позднее он уехал из СССР.

Ничего подобного не могло произойти при Сталине. Вскоре после суда над Бродским украинский историк и диссидент Валентин Мороз писал о новых “политических”: “Как всегда – людей бросали за решетку, как всегда – повезли на восток. На этот раз они не канули в неизвестность”[1853]. И это в конечном счете было самым большим различием между заключенными сталинской эпохи и теми, кого посадили при Брежневе и Андропове: внешний мир знал о вторых, беспокоился о них и, самое главное, мог влиять на их судьбу. Тем не менее советский режим не становился более либеральным, и после процесса Бродского события развивались довольно быстро.

Как 1937 год стал годом особенно жестоких репрессий против интеллигенции в сталинскую эпоху, так 1966‑й сыграл особую роль для поколения “оттепели”. К 1966‑му стало ясно, что неосталинизм победил. Официально утвердилась репутация Сталина как руководителя, допускавшего ошибки, но несмотря на это достойного восхищения. Иосиф Бродский находился в ссылке. Сочинения Солженицына были под запретом. Хрущева сменил Леонид Брежнев, открыто делавший заявления, рассчитанные на то, чтобы поднять репутацию Сталина[1854]. В следующем году Юрий Андропов, только что назначенный председателем КГБ, произнес речь, посвященную 50‑й годовщине образования ЧК. Помимо прочего, он воздал в ней хвалу советским “органам” за “твердость в борьбе с классовыми врагами”[1855].