ГУЛАГ

Лев Копелев, вернувшись, обнаружил, что ему трудно с благополучными людьми. “Встречаюсь только с теми из бывших друзей, кто хоть как-то неблагополучен”, – говорил он[1820].

Еще одним источником мучений для бывших зэков был вопрос: как и сколько рассказывать о лагерях родным и знакомым. Многие пытались оберегать детей от тяжелой правды. Дочери конструктора ракет Сергея Королева не говорили, что ее отец побывал в лагере, пока она не окончила школу и ей не пришлось заполнять анкету с вопросом о том, находился ли кто-либо из ее родственников под арестом[1821]. От многих при освобождении требовали, чтобы они дали подписку о неразглашении, и кое-кому это затыкало рот – но не всем. Сусанна Печуро наотрез отказалась что-либо подписывать: “Теперь вся моя оставшаяся жизнь будет посвящена только одному – рассказать всем, что у вас тут делается”.

Другие обнаруживали, что друзья и родные если и интересуются тем, что они пережили, все же не хотят знать этого в подробностях. Люди боялись – боялись не только вездесущих “органов”, но и того, что могли узнать о близких. Писатель Василий Аксенов (сын Евгении Гинзбург) в трилогии “Московская сага” изобразил трагическую в своем правдоподобии встречу мужа и жены после лагерей, в которых они содержались раздельно. Муж сразу замечает, что она подозрительно хорошо выглядит. “Нет, подожди! Ты прежде скажи, как ты умудрилась не подурнеть? <…> Ты даже не похудела совсем. Вероника! Подкармливали?” – спрашивает он, очень хорошо зная, за счет чего выживали в ГУЛАГе многие женщины. “Потом они долго лежали неподвижно, он на боку, она – уткнувшись лицом в одеяло. Тоска и горечь выжигали их дотла”[1822].

Писатель и поэт Булат Окуджава написал рассказ о своей встрече с матерью, вернувшейся после десяти лет лагерей. Предвкушая это событие, он думал, что будут слезы радости, что с вокзала он повезет ее домой обедать, расскажет ей о своей жизни, а потом, может быть, сводит ее в кино. Но он увидел женщину с сухими глазами и отрешенным лицом: “…она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело…” Он был готов увидеть ее физически слабой, уставшей, но совершенно не ожидал, что лагеря нанесли ей такую душевную травму. Подобных встреч, видимо, были миллионы[1823].

Многие мемуары рисуют такую же сумрачную картину. Надежда Капралова пишет о свидании с матерью через тринадцать лет после того, как мать забрали (ей самой было в момент ареста восемь лет): “Встретились в Сибири два самых родных человека, мать и дочь, и в то же время мы обе были чужие – говорили невпопад, больше плакали и молчали”[1824]. Евгений Гнедин увиделся с женой после четырнадцати лет заключения и понял, что у них мало общего. Он чувствовал, что “вырос” за эти годы, а она осталась прежней[1825]. Ольга Адамова-Слиозберг, приехавшая в 1946 году к сыну, должна была вести себя с ним очень осторожно: “Я боялась рассказать ему о том, что открылось мне «по ту сторону». Вероятно, я смогла бы убедить его, что многое в стране неблагополучно, что его кумир – Сталин весьма далек от совершенства, но ведь ему было семнадцать лет. <…> И я боялась быть с ним откровенной”[1826].

Впрочем, не все чувствовали себя чужими советской идеологии. Как ни странно, многие вернувшиеся стремились восстановить членство в коммунистической партии – не только ради льгот и привилегий, но и ради того, чтобы вновь ощутить себя сполна причастными к коммунистическому проекту. “Приверженность вероучению может иметь глубокие, иррациональные корни”, – пишет историк Нэнси Адлер, стараясь объяснить переживания одного бывшего заключенного, восстановленного в партии:

Все же главный из факторов, обеспечивших мою выживаемость в тех тяжелых условиях, – это непоколебимая, неистребимая вера в нашу родную Ленинскую партию, в ее гуманные принципы. Это она, партия, вливала физические силы противостоять испытаниям <…>. Восстановление в рядах родной мне коммунистической партии было для меня во всей моей жизни – самым большим счастьем![1827]

Историк Кэтрин Мерридейл идет на шаг дальше и говорит, что партия и коллективистская идеология действительно помогали гражданам СССР оправляться от пережитых потрясений: “Работать, петь, размахивать красными флагами – все это и вправду помогало русским справляться со своими неслыханными утратами. Некоторые сейчас над этим иронизируют, но почти все испытывают ностальгию по утраченному коллективизму и ощущению общей цели. В определенной степени тоталитаризм добился своего”[1828].