ГУЛАГ

Тем не менее, когда в конце 1990‑х я попыталась найти мемуары кого-либо, кто был в лагере “малолеткой”, это оказалось почти невозможным. Помимо воспоминаний Якира, Кмецика и горстки других, собранных обществом “Мемориал” и другими организациями, нет почти ничего[1205]. Между тем таких детей и подростков были десятки тысяч, и многие наверняка еще живы. Я даже предложила одной моей российской знакомой дать объявление в газете в надежде взять у кого-либо из них интервью. “Не надо, – сказала она. – Мы же понимаем, кем они стали”. Не помогли ни десятилетия пропаганды, ни плакаты на стенах детских домов, ни благодарности Сталину “за наше счастливое детство”: люди, пожившие в СССР, хорошо понимают, что дети лагерей, дети улиц, дети из детских домов в большинстве своем стали “полноценными” членами большого и всеобъемлющего преступного сообщества страны.

Глава 16 Умирающие

Что же, значит – истощенье?
Что же, значит – изнемог?
Страшно каждое движенье
Изболевших рук и ног.

Страшен голод… Бред о хлебе…
“Хлеба, хлеба” – сердца стук.
Далеко в прозрачном небе
Равнодушный солнца круг.

Тонким свистом клуб дыханья…
Это – минус пятьдесят.
Что же? Значит – умиранье?
Горы смотрят и молчат.
Нина Гаген-Торн.

Memoria

Все время, пока существовал ГУЛАГ, заключенные неизменно отводили место в самом низу лагерной иерархии умирающим – точнее, живым мертвецам. К ним относится немало слов лагерного жаргона: их называли фитилями (жизнь еле теплилась в них, как огонек на фитиле), говноедами, помоечниками, но чаще всего доходягами. Жак Росси в “Справочнике по ГУЛАГу” дает саркастическую версию происхождения этого слова: “термин появился в 30‑х годах, когда материальное положение трудящихся начало резко ухудшаться, и в то же время пропаганда безустанно и авторитетно твердила, что «доходим до социализма»”[1206].

Попросту говоря, доходяги – это умирающие от голода. Болезни, которыми они страдали: цинга, пеллагра, различные формы поноса, – были вызваны недоеданием и витаминной недостаточностью. На ранних стадиях у больных шатались зубы и появлялись болячки на коже (такие симптомы иногда возникали даже у лагерных охранников)[1207]. Позднее начиналась куриная слепота, когда человек перестает видеть в сумерках. Герлинг-Грудзинский пишет: “Вид курослепов, которые утром и вечером, вытянув руки вперед, медленно ступали по обледенелым дорожкам, ведущим к кухне, был в зоне <…> привычным…”[1208]

Голодающие, кроме того, страдали желудочными расстройствами, головокружением, у них сильно опухали ноги. Томас Сговио, который был на грани голодной смерти, однажды, проснувшись, увидел, что одна его нога “лиловая и вдвое толще другой. Она зудела и вся была покрыта прыщами”. Вскоре “прыщи превратились в громадные волдыри. Из них стали сочиться кровь и гной. Я вдавил палец в лиловую плоть – вмятина осталась надолго”. Когда Сговио обнаружил, что ноги не лезут в сапоги, ему посоветовали разрезать голенища[1209].

На последних стадиях истощения доходяги приобретали диковинный, нечеловеческий вид, физически воплощали собой дегуманизирующую государственную риторику: в свои предсмертные дни враги народа вовсе переставали быть людьми. Их охватывало безумие, они часто разражались длинными тирадами или впадали в бред. Кожа становилась сухая и дряблая. Глаза приобретали странный блеск. Они готовы были есть что угодно – птиц, собак, отбросы. Передвигались медленно, не могли контролировать функции кишечника и мочевого пузыря и потому источали жуткий запах. Вот как описывает первую встречу с ними Тамара Петкевич:

Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминавших людей. <…> Их было человек десять: разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи; голые по пояс, с висящими пустыми сумками иссохших, ничем не прикрытых грудей, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты. Женщины?! Все страдания жизни до той минуты, до того как я вблизи увидела этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящим![1210]