Губернатор

– Вы гений, Лев Яковлевич!

– Это и есть «мягкая сила». С ее помощью, без единого выстрела, сметаются государства, опрокидываются идеологии и культуры. Пробуждаются громадные тектонические силы, раскалывающие континенты. Мы не знаем, что еще ожидает Плотникова. Но то, что его ожидает, несет ему смерть. Это графики его смерти. Графики мягкой силы. – Головинский гладил экран, ласкал кардиограммы, в которых мучилось и погибало сердце Плотникова. В колбочке на кончике носа дрожал крохотный шарик плазмы.

– Теперь, Лев Яковлевич, я хочу показать вам последний опус Паолы Велеш. Вы будете немало удивлены. – Луньков нажал на клавишу, открыл новый файл, и Головинский углубился в чтение.

«Губернатор Глотников, ой, простите, – Скотников, ой, что это я, право, – Плотников, похоже, причастен к поджогу собственной дачи. Как указывают охранники, машина губернатора появлялась перед дачей вечером накануне поджога, но из машины никто не вышел. К тому же из кругов, близких к губернатору, стало известно, что накануне поджога губернатор в порыве воодушевления называл Герострата великим инсталлятором, а Кутузова, спалившего Москву, великим пироманом. А Нерона, спалившего Рим, великим огнепоклонником. Пусть следствие примет к сведению эти высказывания губернатора. Его психика расстроена недавними разоблачениями, – разоблачениями нашего губернского донжуана. Только помрачением можно объяснить недавний эпизод, случившийся у мемориала павших воинов во время погребения останков. Мертвые свиньи с воинскими наградами были использованы губернатором для рекламы свиноводческих комплексов, развернутых в губернии. Страсть к наживе, затмевающая в человеке совесть, честь и историческую память, – характерная черта нашей патриотической элиты. От нее можно ожидать любых нарушений, не только духовной этики, но и правовой. Я, Паола Велеш, очень серьезно отношусь к угрозам в мой адрес со стороны губернатора. Человек, сжигающий родовое гнездо и глумящийся над подвигом отцов и дедов, способен на самые несусветные преступления. И я, рассказывая об этих угрозах, уповаю на гласность, которая защитит меня от происков губернатора-свиноубийцы.

О, моя память, мое умиление, мои сны, мои детские чудные видения, когда лежала на бабушкиной широкой кровати. На стене ее любимый текинский ковер. В воздухе, в луче апрельского солнца, реют цветные пылинки. Излетели из шерстяного ковра, словно мерцающие разноцветные искры. Переливаются, текут, исчезают, алые, зеленые, синие. Я любуюсь, мечтаю, мне кажется, на каждой пылинке чудесный волшебный город с крохотными домами, улочками, цветными фонариками. В этом городе живет крохотная девочка в маленьком домике, лежит на кровати и смотрит, как переливаются над ней пылинки, и на каждой крохотный город с цветными фонариками, и эта крохотная девочка – я. Где девочка? Где пылинки? Где бабушкин ковер? Где милая, обожаемая бабушка? Только во мне, в моих снах, в моих слезных воспоминаниях.

Я иду с мамой по осеннему лесу. Вся земля под деревьями в золотых опавших листьях. Так сладко пахнет родным лесом, голубым студеным небом, из которого нет-нет да и брызнет холодная капля, прянет бесшумная птица. Из листвы выглядывает сыроежка с зеркальцем воды в розовой шляпке. А рядом череда мухоморов – красные, в белых крапинках, один меньше другого, как выводок, что вышел на прогулку. Мама с корзинкой, наклоняется, показывает мне подосиновик, я вижу его коричневую бархатную шляпку, мамино счастливое лицо, ее темный, с бледными розами платок. Много лет спустя я нашла в шкафу этот платок. Розы выцвели, края обтрепались, но в нем каким-то чудом сохранилась еловая иголка, быть может, из того чудесного невозвратного дня. Я целовала платок, вытирала слезы розами, вспоминала маму, ее счастливое лицо, сыроежку с розовым зеркальцем воды.