Гришкин менталитет

Уродился малыш крупным и, быть может, с первых дней приученный к обильному питанию, требовал свое, случись, что мать не вовремя отнимала его от груди.

– Экий ненасытный, – едва улыбаясь, говорила строго Ефимия, видя, как младенец, раскрыв рот, тянется к сосцу, и, лишь насытившись, откинется, разбросав в стороны руки.

Его нарекли в честь деда, отца Степана, Касьяном. Он рано стал держать головку, переворачиваться на живот; в трехмесячном возрасте сидел без поддержки, без подушек, которыми подтыкали его поначалу; шести месяцев окреп ножками, но долго еще предпочитал передвигаться на четвереньках.

Не только Агафья отметила своеобычность внешности мальчика.

– У отца, покойного, лоб тоже был все навродь как у нашей Белки, придавленным к темени, – оценивала как-то Ефимия, удерживая внука под мышки на весу. Она словно рассматривала новый образок в дивном окладе, склоняла голову на бок, откидывала назад. – Вот и глаза-то, как у нехристей, что при табунах своих гуртуют повдоль верховьев Чусовки. Сошшурился весь из себя, аки Медведко.

В тайне от всех Агафья называла малыша Потапычем. Но не только она видела в пополненце звереныша.

Августовское затишье, оборвав лето, уступило права слезливому сентябрю, отмывшему небо над кержацким поселением, и уже на болоте близ побитого выпаса обеспокоились по предстоящей дороге в теплые края журавли. Но недолго ненастье теснило, закорачивало день, подравнивало его с удлинившимися ночами. На Семена-летопроводца утро взведрило небеса улыбчивым солнцем, бабье лето закружило лиственный карнавал. Свежие утренники оттеснились теплынью, которая еще раз, словно в макушку лета, решила порадовать людей.

Агафья, уступив в тот день свекрови супрядок, за которым сидела в последнюю неделю, готовя пряжу, взялась мять под поветью коноплю. Вдруг звонкий голос Белки прервал ее работу. Псица, отлаяв, юркнула в конуру и уже ворчала оттуда. А на крыльце, перебравшись через порог, остановился четвероного перед залитым солнцем дворищем Касьянка. В следующую минуту он, развернувшись задом, явив на обозрение мошонку, стал спускаться по ступенькам. Белка выскочила из укрытия, глядя куда-то в сторону, вновь облаивала новоявленного хозяина дома. Агафья стояла в тихом размышлении: ужель собака почувствовала звериное существо в малыше? Но лай прекратился, и женщина продолжила свою работу, однако скоро спохватилась. Кругом стояла тишина; только петух скликал своих подружек к зернышку, которое то бросал, то снова подбирал с земли в клюв. Не было видно ни Касьянки, ни Белки. Встревоженная мать, осматриваясь вокруг, пошла по двору, заглянула в конуру. Псица мирно лежала на боку, едва откинув переднюю лапу; в ее живот средь повизгивающих щенят приткнулся и Касьянка. Он громко чавкал, вцепившись в сосок собачьей матери. А та, видно, сочла находчивость человеческого детеныша как должное.

– Иль проголодался, сынок? – промолвила, приседая на корточки, Агафья.

Белка отвернула морду, а малыш, не слыша слов, обращенных к нему, продолжал трапезу; закончив, лениво перевалился на бочок и уже посапывал, не обращая внимания на возню молочных братьев своих.

День за днем медленно тянется неделя, в ожидании грядущего неспешной чередой проходят месяцы, а год за годом пролетят – как кленовые крылатки по ветру, оглянуться не успеешь.

Подрастал Касьян крепким, устойчивым против трудностей и невзгод. Еще в малом возрасте виделась в нем широкая кость под мышцами, которые верно набирали силу. А к пятнадцатой весне после рождения паренек был рослым, и, хотя плечи не раздались в стороны, мощная грудь выдавала наливающегося богатыря. Он долго не являл дара речи, но при общении с ровесниками малоречивость не мешала дружелюбию, как и физическая сила не противостояла во зло обидчику. Однако, охотно резвясь в играх, отдавал предпочтение подросток уединению в лесу, уходя в дальние уремины, непролазные дурнины, коими заповедала, задремучила природа окрестности оградившегося от мира поселения.

Агафья рано отметила суровость характера сына, который равнодушно принимал ее ласки, но не отстранялся от удовольствия, когда материнская рука теребила его за ухом, гладила голову, почесывала грудь, спину.

Помогая в лесу, Касьян, не бросая топора из руки, другой брал дубовую плаху наперевес, закидывал на плечо, нес к куче. Степан, качнув головой, в задумчивости глядел вслед сыну, грудь, спина которого, уже в едва перешагнувшем отрочество годы поросшие курчавым волосом, были увешаны щепками, листвой, крупицами жирного лесного перегноя. Непривычно было видеть этот волосатый торс, каковой редко случается у взрослого мужчины. Остановившись перевести дух, парень молча смотрел на окружающий лес и, казалось, не мог привыкнуть к этому первозданному величию, тревожным шорохом нашептывающему о своих недоступных тайнах.