Григорий Шелихов

— Поступите по сему, Иван Акимович, — сказал Воронцов, верно разгадавший ситуацию и мысли своего будущего преемника, и протянул ему тетрадь с докладом Шелихова и резолюцией на ней Зубова. — Тетрадь эту мне сегодня же доставьте обратно, Иван Акимович, хочу сам познакомиться с делом столь важного значения для российской державы и предполагаю докладывать государыне…

В зубовской резолюции для Жеребцова, конечно, ничего нового не было. Относительно «ермацких» подвигов Шелихова, втягивавших Российскую империю в американскую кашу, он давно, еще во время болезни Григория Ивановича, получил исчерпывающие инструкции и указания от своего всесильного шурина: «Деньги дай, Иван Акимович, чтобы отстал медведь сибирский, а что до остального — повремени… Надо приглядеться к делу и к людям, которые в Америке сидят, — кто их знает, может быть, мартинисты какие-нибудь, санкюлоты зверские, вроде Радищева или Новикова?! Устроят за океаном притон для беглых рабов, а там, гляди, федеральную республику объявят… Принюхайся и мне доложи, как Воронцов, до старости бесстыдный вольтерьянец и масон, к Шелихову и Америке этой отнесется. За Воронцовым в оба глядеть надо, а деньги дай и гони Шелихова в шею, выбей его из столицы, через него скандалов не оберешься».

— Все как на ладони, и все, что приказать изволили, будет сегодня же исполнено, ваше сиятельство! — охотно согласился Жеребцов, во мгновение ока «принюхавшийся» к шелиховским симпатиям Александра Романовича, которые, как он понимал, не послужат на пользу его шефу, если Воронцов действительно вздумает морочить государыню Америкой. — Помилуйте-с, мне и самому лестно способствовать подвигам российского Колумба. Попрошу господина Шелихова со мной проследовать, — с вашего разрешения, ваше сиятельство?

Столь легкая сговорчивость Жеребцова, не сделавшего самомалейшей попытки сотворить кляузу, удивила и насторожила Воронцова настолько, что он счел необходимым подчеркнуть серьезность момента соответственным напутствием и выявить свое отношение к историческому шагу в будущее, совершаемому в его присутствии.

— Отправляйтесь, Григорий Иванович, с Иваном Акимовичем, раз он берет вас под свою руку. Об остальном мы позаботимся! — И, несколько мгновений помолчав, закончил цветистой фразой. В важных случаях он предпочитал французский язык, на котором, собственно, и думал, делая более или менее удачные переводы своих мыслей на русский. — Я хотел, господа, сказать, что момент этот, возможно, вспомнят потомки и будут о нас судить по нашему отношению к этому наследнику славы Пизарро и Кортеса, завоевателей Нового Света… Не смущайтесь, Григорий Иванович, но постарайтесь оправдать! — снова обратился он к Шелихову по своей привычке на французском, забыв о его незнании языка… — Шелихов останется героем в глазах народных низов! Уверяю вас, что его подвиги прославятся в песнях и даже жестокость в борьбе создаст вокруг его имени легенду… Препоручаю, Иван Акимович, вам быть восприемником у колыбели русской славы и мощи!

Александр Романович наклонением головы — руки так и не подал, не пришло в голову — отдал морехода во власть ярыжки-чиновника, сословия которых так боялся и ненавидел Шелихов.

Глава пятая

1

Благосклонный прием, оказанный президентом коммерц-коллегии, не рассеял в душе Шелихова чувства пустоты и разочарования. Никогда ему, Шелихову, не стать на одну доску с негоциантами Ост-Индской компании, об успехах которой он хорошо был осведомлен. А между тем для России и русских людей он, конечно, видел куда более широкое поле деятельности, чем могли видеть для себя какие-либо инодержавные негоцианты. Американская земля, острова Великого океана, побережье Китая и за непроницаемой завесой, отделяющей от мира, Ниппонское царство — все это представлялось Шелихову как обширные районы, ждущие приложения сил его, русских людей, России.

Печальные, смутные мысли преследовали морехода.

Пространна, могуча и обильна матушка Русь, а орлиные крылья правители ее обломают всякому, кто дерзнет с российских равнин подняться к солнцу. Шелихов уже ясно начинал понимать, что Америка и первые вольные русские поселения среди вольных ее краснокожих народов остались для человека даже таких горизонтов и ума, как Воронцов, не говоря уже о невежде Зубове, землей далекой и дикой, обременительным и беспокойным подкидышем. «До государыни дойти бы, — думал Григорий Иванович в частые теперь для него часы бессонницы. — Попрошу Гаврилу Романыча дозволения предстать пред нею, — может быть, она светлым зраком разглядит с высоты престола то, от чего отказываются ее слабодушные министры, запутавшиеся в кротовых ходах. Беспременно попрошу!»