Григорий Котовский. Загадка жизни и смерти

Недолет. Не опуская руки, не наклоняя головы, мчался Котовский. Снова разорвался снаряд, – перелет. А за ним–третий… И вдруг бойцы увидели, что Орлик мчится без всадника.

– Убит! – пронеслось по цепи. Иногда прошли секунды первого оцепенения, раздалось «ура». Один за другим вскакивали бойцы. Без команды, без командира бросились котовцы в штыковую атаку.

Несколько человек подбежало к месту, где разорвался снаряд. Они увидели Котовского. Упираясь ладонями в землю, он силился приподняться.

– Комбриг жив! Жив! – кричали друг другу котовцы. Теперь никакой огонь не мог удержать их.

Котовский поднялся, глубоко вдохнул в себя воздух и крикнул:

– Батарею сюда!

Он искал глазами Орлика. Раненый конь крутился на месте.

Вдруг Котовский побледнел, привел рукой по лицу и снова свалился на землю. Четверо коноводов подняли его и понесли на тачанку.

В нескольких шагах от места, где упал Котовский, стонал его коновод Васька…

В местечке Катербург, где стоял штаб бригады, Ольга Петровна, как всегда, ждала исхода боя, готовясь немедленно оказать помощь раненым. Вот уже прибыли первые раненые, вынесенные санитарами из-под огня.

Как ни тяжело был ранен боец, а всегда во время перевязки рассказывал «мамаше» подробности боя, сообщал о том, что комбриг жив и невредим и о том, как его самого ранило.

На этот раз раненые молчали. Ольга Петровна сразу поняла: что-то случилось. И только один боец сказал как бы про себя: – А как там наш комбриг бедный, сильно его контузило… Ольга Петровна впрыснула раненому морфий, чтобы успокоить боль. Несколько секунд она была в оцепенении, а потом быстро собрала медикаменты и на фаэтоне выехала вперед, по дороге к деревне Горинка.

С вечера тучи обложили небо. Как только стемнело, разразилась гроза. Казалось, что бой еще продолжается. Изредка молнии вспышками освещали дорогу.

Ольга Петровна остановила первую подводу, которая ехала со стороны Горинки к Катербургу. Она зажгла пучок соломы и на телеге увидела Ваську-коновода, своего старого приятеля. Еще вчера она заставила его остричь волосы и выстирала ему гимнастерку… Коновод узнал «мамашу».

– Куда ранен? Сейчас перевяжу тебя.

– Не надо. Поспешите… Товарищ Котовский, должно, ранен, его перевязать надо. А я все равно помру: в живот… Передайте командиру привет!

Ездовой светил, а Котовская перевязывала стонавшего Ваську.

Здесь же, на дороге, она встретила штаб-трубача. Он сидел на своем Бельчике, держа на поводу Орлика. Орлик шел медленно, низко опустив шею, израненную осколками.

Штаб-трубач ничего не мог ответить на расспросы Ольги Петровны.

Скора показалась и тачанка, на которой лежал Котовский. В его голове не умолкал шум… Ему трудно было дышать. Горела грудь.

Григорий Иванович не узнал жену. В бреду он то вскакивал на повозке, размахивая кулаками, то хрипел и хватался за грудь.

Всю ночь он метался, звал жену, сидевшую рядом. Приходя в себя, он говорил Ольге Петровне:

– Я знал, что ты будешь со мной.

Утром Котовского в сопровождении жены отправили в тыл для лечения. Он очень тяжело переносил контузию.

Командование настаивало на том, чтобы как можно скорее доставить его в Одессу, к морю.

Котовскому было выдано удостоверение в том, «что он в славном бою под деревней Горинкой (в районе г. Кременца) тяжело контужен и направляется в тыл для лечения. Все гражданские и военные учреждения благоволят оказывать всемерное содействие для скорейшего восстановления здоровья выведенного из строя славного командира и возвращения его в дивизию»».

От Проскурова Котовского везли в Одессу в отдельном вагоне. Что, кстати сказать, следует признать непозволительной расточительностью. Ведь в вагоне, выделенном Котовскому, можно было бы эвакуировать несколько десятков раненых. В Одессе контуженный комбриг поселился в особняке на Французском бульваре. Когда Котовскому стало лучше, он переехал в Тирасполь, где и закончил лечение. Там как раз состоялся уездный съезд комитетов незаможних селян, и Котовский был избран его почетным председателем.

Интересно, что Котовский писал письма жене, хотя они почти всегда были рядом, в худшем случае – на расстоянии 10–15 км – от командного пункта бригады до лазарета. Григорий Иванович сообщал о мелких бытовых трудностях: «Ты напрасно сшила мне из зеленого сукна блузу. Я хотел отдать сукно хорошему портному. Жаль хорошего сукна. Черная рубашка, которую ты мне прислала, не годится, так как воротник не сходится на целых полтора-два дюйма. Выстираешь синюю, которую я тебе выслал позавчера, шитую в Одессе, и пришли мне». «Сапоги высылаю назад. Обую их зимой. Очень тяжелы. Желтые уже рвутся, я их донашивать буду».

И в этих же письмах Котовский признавался: «Милая, дорогая, желанная Лелечка! Каждый раз, когда приходит летучка «оттуда», где ты, моя родная, ненаглядная, душа моя переживает какой-то удивительно сложный и сильный по остроте своего переживания момент. Каждый раз хочу послать тебе на бумаге то, что у меня на душе, – мое чувство… Эх, да разве вместит весь мир мою любовь?!!»