Грифоны охраняют лиру

Опасаясь, что валун, который начинал уже как будто в нетерпении подрагивать, покатится за своими малыми собратьями вниз, Никодим стал медленно выбираться из-под него, чтобы попробовать добраться до вершины. Выйдя на открытую зону и попав под каменный обстрел, он поразился, насколько нечувствительны были удары, которые наносили ему катящиеся вниз камушки: гораздо слабее, чем можно было ожидать по их внушительному виду. Воспрянув, он медленно полез вверх, двигаясь челноком: внутренний какой-то инстинкт подсказал ему, что так взбираться проще, чем напрямую. Приладившись к подъему и почти не чувствуя уже ударов от камней (которые, как ему показалось, сами старались обогнуть его по широкой дуге), он выбрался к плечу склона и, перевалив за него, впервые увидел вдалеке вершину. Впрочем, внимание его было отвлечено единственным живым существом, находившимся в его поле зрения. Вполоборота к нему на деревянном кресле сидел, закинув ногу за ногу, старик в желтой альпинистской куртке и тяжелых ботинках; в руках у него была стопка машинописных листов, по которой он вполголоса что-то читал. Из-за стоящего гула (который стало слышно только сейчас, как будто вдруг вернулся отключенный до этого звук) слов не было слышно, но интонация его менялась, как будто он читал пьесу на разные голоса. Никодим еще размышлял было, удобно ли подойти к незнакомцу и с чего начать беседу, как тот, не поворачивая головы, поманил его пальцем. Никодим приблизился. «По условиям самого жанра травелога, — проговорил тот, — первые отчеты о путешествиях типологически выглядели как рассказ о движении из области цивилизации в долину варварства, рассказ о продолжительном нисхождении, и, если повезет, последующем возвращении домой. Но в первых российских опытах этого рода жанровая структура оказалась размыта: если путешествия на север и восток нашей империи были в этом смысле неотличимы от традиционных образцов, то европейские травелоги, напротив, представляли собой стенограмму восхождения, попытки подобраться к дверям рая с последующим низвержением назад. Чем могу служить?» — обратился он вдруг прямо к Никодиму.

— Вам, вероятно, известно мое будущее? — спросил Никодим, отчего-то срывающимся голосом: только что, лавируя между летящих вниз булыжников, он был совершенно спокоен, а тут вдруг разволновался.

— В общих чертах оно известно тебе самому, — отвечал незнакомец, ухмыляясь. — Ты еще поживешь, потом умрешь, но в этом нет ничего страшного, потому что смерти нет.

— А не в общих, в частности? Я найду отца? И где?

— Ты знаешь анекдот про убийцу-парикмахера?

— Нет.

— Ну слушай. Один тип идет в киношку, приходит после начала сеанса, сначала скандалит с кассиршей, что-то насчет сдачи, потом с гардеробщиком, потом наконец идет к капельдинеру, который все это видел, и с надменным видом требует проводить его на место. Тот, делать нечего, идет провожать, с фонариком, поскольку в зале уже темно, клиент ворчит, всем недоволен, на ноги наступает тем, кто уже сидит. Наконец нашли место, тип садится, капельдинер наклоняется к нему и шепчет на ухо: «Убийца — парикмахер». Ну как я тебе все расскажу! Тебе же будет просто неинтересно жить.

— А что же делать?

— Бастовать надо, надо бастовать!

— В каком смысле? Не жить? Делать наперекор?

— Бастовать! Вставать пора! — Никодим почувствовал, что священник будит его, теребя за руку, как будто обмениваясь с ним прощальным рукопожатием. И только проснувшись окончательно, умывшись, выпив холодного чаю и усаживаясь наконец в ожидавшую его телегу, он понял, что о. Марк так и не спросил его имени — чтобы помолиться за него, если, конечно, ему пришло бы это в голову.

11